Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Может быть, они по-своему правы. Даже теперь, даже здесь, в Сибири, Йозеф — житель исчезнувшей страны, империи, где объединили множество языков и племен, но по-немецки писались все законы, и по-немецки чиновники изъяснялись, по-немецки поезда ходили. Работал гравером на пражскую фирму, печатавшую бланки акций для той империи. Только по-немецки. Не то чтобы немецкий я недолюбливала, я лишь хочу сказать, что друг мой привязался к тому миру, обладавшему некоторой упорядоченностью. Тот род привязанности, что никогда не следует людям испытывать к учреждениям, но которым столь часто мучаются мужчины. Империя была добра к Муцу, вот и огорчился ее кончиною. Пожалуй, разочаровался, когда Австро-Венгрия не преобразовалась в Соединенные Австрийские Штаты.

Меня нервировало, что эта его потребность расставить всё по своим местам и четко осознать, кто, что и для кого делает, была, в довершение к порядочности и справедливости, именно той совокупностью установлений и привычек, доставшихся от ныне исчезнувшего мира.

Я разозлилась, когда чехи расстреляли учителя. Мы называли его учителем — ссыльного, обучавшего Алешу счету, чтению и письму. Йозеф, конечно же, тоже негодовал, однако не прощу ему никогда тех слов! Заявил: «Что за глупые у вас порядки?!» Точно в порядках, а не в расстреле дело. Понимаете?

— Да, понимаю, — согласился Самарин.

— Однако Муц был мил. Просто душка. А вот с Алешей, как вы, никогда бы не стал болтать. Всех родных потерял в детстве и при загадочнейших обстоятельствах! То есть не так потерял, чтобы умерли. Потерял… по недоразумению.

Его родители, и сестры, и братья отправлялись в Америку, когда Муц был еще очень молод, а тот в последнюю минуту слёг. А семья уже заказала места в каютах на крайне скудные средства, вот и оставили Йозефа на попечение дядюшки, а сами отправились в надежде, что ребенок присоединится к ним позже.

Как только семейство в Америку переехало — тотчас пропали. И что с ними случилось — неизвестно. То ли в пожаре сгорели, то ли на поезде ехали да разбились. Может быть, письма не дошли — в Америке ведь по-другому адреса пишутся.

Десять лет спустя, когда Йозефу исполнилось двадцать, отправился за океан на поиски родных. Три месяца разыскивал. Так и не нашел. Однако его возвращение в Прагу вызвало немалое удивление.

Лутова замолчала: подумалось, не слишком ли много говорит? Едва не захмелела: а Самарин сидел напротив, взгляд томный, внимательный и словно глубже становится по прихоти шальных мыслей хозяйки.

Женщина выпьет еще, и гость тоже. Он сведет воедино раздробленные женские исповеди. Сил Кириллу хватит.

Поднялась, вновь наполнила фужер мужчине, затем себе, снова присела. Скрестила ноги и снова развела, чтобы глянул. И впрямь посмотрел. Интересно, чист ли он? Да и не всё ли равно?

— Странно, что вы обнаружили дагеротип, — произнесла Анна. — Я ведь его одному из местных дарила. Балашову Глебу Алексеевичу. Хозяин площадной лавки. Так долго упрашивал подарить карточку, и надо же — потерял!

Самарин кивнул.

— Ты поступила очень великодушно, подарив ему карточку.

Покраснев, она торопливо добавила:

— Балашов — он милый, но очень уж узких взглядов! Вы же знаете, наверное, здесь, в Языке, не вполне православные люди.

— Признаться, не знал.

— Жаль, патефона у меня нет. А то бы музыку послушали…

— Так есть же гитара, вот она.

— Расстроена совсем.

— Я мог бы перенастроить.

— Признаться, я скверно играю.

Кирилл поднялся, ухватил гитару за гриф, обхватил рукою, пробежался пальцем по струнам. Подошел, протянул Анне.

— Превосходно отлажена, — заверил гость. — Должно быть, ты хотела, чтобы я подал, раз о музыке заговорила. Играй же.

— Хорошо. Вы садитесь, — предложила хозяйка, кивком указав на свободное место рядом с собою на канапе и пристроив инструмент в руках. Перебирала струну за струной, подкручивала колки. Покраснела, когда канапе прогнулось под грузом мужского тела.

— Я скверно играю, — повторила.

— Все играют скверно, — заверил Кирилл.

Украдкой глянула на него. Сидел, спиною прислонившись к изголовью канапе, руки за головой, глядел с улыбкой. Серебряной рыбешкой юркнуло, проскользнуло от лона к груди щекочущее, волнующее чувство. Свет желания в своих глазах хотелось от Самарина скрыть; слегка прикусила нижнюю губу, чтобы не улыбаться слишком явно.

Принялась перебирать струны. Мужской романс, который часто играла для Алешеньки, старалась выводить нежнее обыкновенного, скрадывая жесткий походный ритм: