Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров - Жеральдин Бегбедер

— Оооо, эта говеная страна! Ооооо, эта банда сволочей и идиотов! А мы, собственно, чем тут занимаемся — дрочим или что делаем?

Каждое утро, явившись на кухню позавтракать, пятидесятисемилетний Владан (этакая жердь с яйцевидной лысиной, с красными, вылезшими из орбит от бессонных ночей за компом глазами, голый до пояса и в кальсонах) первым делом произносил почти один и тот же монолог, состоявший из двух возгласов (варианты которых были так незначительны, что их можно не учитывать): «Оооо, эта говеная страна! Оооооо, эта банда сволочей и идиотов!» — и неизменного, жестко задаваемого вопроса: «А мы, собственно, чем тут занимаемся — дрочим или что делаем?»

Затем он вставляет новую капсулу в кофе-машину, обессилено падает на стул и далее — в бездну долгого молчания, теперь его оттуда уже не вытащить никому. Время от времени он качает головой и, между двумя глотками эспрессо, испускает тяжелые вздохи. Не дядя, а воплощенное отчаяние.

Кухня, свет в которую падает из двух больших окон, была только что наспех перекрашена и стала сине-белой. Большой холодильник «Gorenje» через паузу, но не совпадая при этом с дядиными вздохами, громко урчит. Вместо стола тут обычный лист клееной фанеры, положенный на оставшиеся от ремонта козлы. Груды кастрюль из нержавейки и разномастных тарелок громоздятся на полках металлических стеллажей, постоянно горящих желанием рухнуть и больше всего напоминающих кое-как, опять же чересчур торопливо, скрепленные между собой палочки микадо невероятных размеров. Прямоугольный обогреватель под окном служит сервировочным столиком: на нем в полном беспорядке составлены стаканы и бутылки, полные ракии, тут же сковородка и сушилка для салата. На покрытом прозрачным пластиком паркете тоже гора бутылок, на сей раз от пива «Bip» и опустошенных, — их надо будет потом сдать в маленький продмаг на углу.

Дом в посольском квартале, в двух шагах от площади Славия, — двухэтажный особняк, в котором постоянно живет один-единственный жилец, мой дядя Владан, — был возвращен нашей семье в порядке реституции. Рядом с этим родовым гнездом — бывший райком партии, превращенный теперь в салон красоты, с утра до вечера его осаждают толпы жен и любовниц тех, кто обогатился, пока самолеты НАТО бомбили Сербию. Улицу, как и весь город, непрерывно перестраивают — рев отбойных молотков удачно дополняется ревом клаксонов. Снаружи двухэтажный особняк непригляден, никому не догадаться, что скрывается за потрескавшимися стенами, залепленными политическими плакатами и разрисованными граффити, — как будто здание, подобно хамелеону, постаралось раствориться в безликой социалистической архитектуре муниципального жилья. Стандартные жилые дома выросли на земле моего деда, как грибы, после Первой мировой войны, и мы оказались со всех сторон окружены запутанными веревками и разноцветными подштанниками, украшающими ветви единственного во дворе дерева — очень красивой липы, корни которой чахнут под асфальтом. Живут в этих домах пенсионеры, пролетарии в майках и пролетарки в бигудях, не обошлось и без бывших партийных доносчиков. И все они нестерпимо тоскуют по коммунизму — нам не раз приходилось уворачиваться от их окурков или содержимого горшков, вылитого из окна. Классовая борьба возродилась.

Зато внутри наш дом — мирная гавань, и покоряет он с первого взгляда. На второй этаж ведет каменная лестница. В комнатах, расположенных вокруг центрального патио, высокие потолки, тяжелые двустворчатые двери. Потрескивает узорный паркет, приятно пахнет воском. Одни комнаты пустуют — ждут ремонта, другие уже обставлены старинной, уцелевшей в подвале мебелью, поломанными шкафами в оттоманском стиле, от турецкой медной резной люстры на потолке остались только звездочки…

Вот в такой необычной обстановке моего отчего дома Ален и познакомился с моим таким же необычным дядей. Злобная жалоба Владана — своеобразный и тщательно разработанный утренний ритуал, к которому мы с Аленом со времени нашего приезда в июле на улицу Бирчанинова успели привыкнуть и, притворяясь, будто сочувствуем, на самом деле не придавали ему особого значения. Владан — часть возвращенного нам дома, значит, надо к нему приспосабливаться. Его поведение уже никогда не изменится, потому что хандра, в которую он погружается с каждым днем глубже, может только усилиться. Мой дядя постоянно обрушивается на близких Милошевича, на вождей националистов, на бандитов, разграбивших страну и снова набирающих силу в политике, но в то же самое время живет безумной надеждой на то, что те же самые бандиты без слова протеста отдадут ему обратно все имущество семьи.