Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Я получил еще странно резкое письмо от Дика Ходжа, извещающее, что в Италии он наступил на противопехотную мину и ему по бедро оторвало ногу. Теперь он в Шотландии, „учится ходить“, и дальше: „Поскольку я намерен никогда больше отсюда не выезжать, ты лучше приезжай сам, чтобы навестить меня“. И подпись: „Твой Дик. Обезноживший, но, если тебе это интересно, не обесхреневший“.

Читаю в газетах, что суд оправдал де Мариньи. Наконец-то, хоть какая-то справедливость — однако, кто же убил сэра Гарри Оутса? Багамы, Герцог, Герцогиня кажутся мне теперь принадлежащими к другому миру.

Среда, 8 декабря

База ВВС в Клеркхолле. Здесь проходят обучение экипажи бомбардировщиков и база битком набита летчиками. Завтра первый наш настоящий прыжок и я с подлинным нетерпением ожидаю его. Мы — неавиаторы — образуем в офицерской столовой странную маленькую компанию: шестеро англичан, поляк и двое нервных итальянцев. Никто из нас не рассказывает, зачем он учится прыгать с парашютом, — возможно, потому, что, подобно мне, никто и не знает. Я единственный здесь офицер флота.

Вечерами после обеда нам предоставляется свобода захаживать в местные пабы, а то и уезжать в Бирмингем. Я вновь посещаю мои давние места, брожу по Эджбастону. Возможно, это чувство внушено мне Багамами, но я получаю удовольствие от солидной непретенциозности Бирмингема. Большой город, который ни на какие глупости не покупается. Моя школьная ненависть к нему сослужила мне дурную службу. После последних шести месяцев все в Бирмингеме кажется успокоительно подлинным и реальным — пусть и хмуроватым, а местами разрушенным. Как-то ночью я стоял у нашего прежнего дома и думал об отце, гадая, что бы он сказал теперь, спустя почти двадцать лет, о своем сыне. Два моих брака, двое его внуков, своего рода репутация и карьера писателя, оборванная войной. Узнал бы его призрак этого стареющего флотского офицера?..

В сущности, эти мысли, стоило мне дать им волю, стали почти неотвязными. В ОМР ни для кого не секрет, что вся наша работа связана теперь с предстоящим вторжением в Европу — со „Вторым фронтом“. Вполне вероятно, что в течение ближайшего года с войной будет покончено, и когда я пытаюсь вообразить, что снова веду „нормальную“ жизнь, сердце начинает учащенно биться от страха — сорокалетие мое стремительно приближается, а карьеру мне придется начинать заново. Справлюсь ли? Занятно: война, сколько бы я ни скулил по ее поводу, означала, что все решения сосланы в своего рода чистилище. А чистилище оказывается порою вполне терпимым для пребывания местом.

Вчера вечером я зашел в паб на Брод-стрит и заказал пинту горького пива. Там было довольно людно, плотные шторы затемнения на окнах создавали странное чувство оторванности от прочего мира. Я курил и пил пиво, изгнав из головы все мысли и лишь наполовину осознавая идущие вокруг разговоры — впав в уютный, очень английский транс, позволяющий времени замереть минут на двадцать или около того. Когда я попытался расплатиться, владелец паба отказался взять с меня деньги, но тут вмешалась его жена. „Вечно одно и то же, — сказала она. — Ни с кого в форме денег брать не желает. Я ему твержу: им хорошо платят, а нам же надо на что-то жить. Никому твоя благотворительность не нужна“. Муж застенчиво пожал плечами. Я сказал, что она совершенно права, заплатил и оставил чаевые. В чем, собственно, состоит смысл этого анекдота, я и сам не знаю. Но на базу я возвращался автобусом в состоянии самом умиротворенном. Вот это и сеть Бирмингем, думал я, и вот почему я вдруг проникся к нему теплыми чувствами.

Четверг, 9 декабря

После всех тренировок, гимнастики, прыжков с вышки, наконец-то нечто настоящее. Мы, человек, примерно, двадцать, погрузились в специально переоборудованный старенький бомбардировщик „Стерлинг“. Я сидел рядом с одним из итальянцев — вид у него, когда мы зацепляли карабины наших вытяжных тросов за провод, идущий вдоль потолка фюзеляжа, был очень испуганный. „Buoni auguri[135]“, сказал я ему, и он взглянул на меня с чистой воды паникой в глазах. Возможно, он-то знает, куда ему предстоит прыгнуть. Кто мы, странноватые типы, неавиаторы? На секретных агентов мы что-то совсем не похожи.

„Стерлинг“ оторвался от земли и начал, описывая круги, набирать необходимую высоту. Когда мы подлетали к зоне прыжков, сержант-инструктор открыл в полу самолета люк и встал около него. „Делайте, что хотите, только не смотрите вниз, — сказал он. — Смотрите на мое красивое лицо, а как только я опущу руку, — шаг вперед“.

Прежде чем настал мой черед, полдюжины человек исчезли из виду. Я не чувствовал ничего: ухитрился придавить все эмоции, — я питал абсолютную веру в эффективность и крепость всей моей оснастки и снаряжения, нисколько не сомневался в том, что парашют мой уложен правильно, а вытяжной трос освободит его легко и беспрепятственно. Сержант-инструктор уронил руку и сказал: „Вперед, седьмой“, — и я шагнул в люк.

Сильный, физический удар воздушного потока от винта и парашют раскрылся, — как мне показалось, почти сразу. Сначала я глянул на его грязновато-серый купол, потом на раскинувшийся внизу сельский Стаффордшир. И увидел, что первый из прыгнувших уже стоит на земле, собирая парашют, прижимая к груди вздувающуюся ткань; прочие мои предшественники плыли подо мной, выстроившись в неровную линию. Я упивался чувством своего рода взвешенного состояния — не вполне невесомости (да я и не знаю, на что она похожа: я ощущал себя падающим перышком), но скорее ощущением, что тебя резко вырвали из твоей стихии: нечто подобное я испытал однажды на Багамах, когда заплыл за риф и океанское дно резко ушло вниз, а вода вокруг внезапно обратилась из бледно-голубой в исчерна-синюю, — и тут вдруг осознал, что кто-то кричит мне с земли: „Седьмой, держите ноги вместе!“. Я посмотрел на землю и увидел, что еще один инструктор по имени Таунсенд выкрикивает мне через мегафон наставления. Господи, подумал я, если я узнал Таунсенда, значит я совсем близко к…

Та-дах. Я ударился оземь и перекатился — скорее машинально, чем по инструкции. Все было так, как нам и говорили: примерно то же, что спрыгнуть со стены высотою в двенадцать футов — не так уж и мало, попробуйте, узнаете. „Совсем неплохо, мистер Маунтстюарт, — сказал, трусцой приближаясь ко мне, Таунсенд. — Осталось всего четыре“.