Юность Бабы-яги - Владимир Качан

Уже к вечеру того же дня Саша чувствовал себя получше, приходил врач, сказал, что самое опасное для него – это глаз, но излечим даже худший вариант – разрыв сетчатки. А наутро выяснилось и совсем хорошее: после тщательного обследования было установлено, что ни разрыва, ни отслоения сетчатки нет, а двоится по другим причинам, менее страшным. Саша вернулся в палату, несколько приободрившись. Только сильно болели ребра и вдохнуть более или менее глубоко из-за боли было невозможно.

А тут еще сосед по палате, дремучий дед, которому от роду было 86 лет (он поведал об этом сам с законной гордостью, что, мол, ему столько, а он абсолютно здоров и попал сюда лишь случайно с травмой), весело рассказывал остальным обитателям палаты историю происхождения своего перелома. В палату набилось еще человек десять ходячих больных, чтобы послушать. Видно, дед исполнял свой водевиль без музыки уже не в первый раз и с таким успехом, что больные тянулись послушать еще и еще. А ижевский Щукарь в полной эйфории от собственного мастерства сказителя и балагура оснащал свой рассказ все новыми и новыми подробностями. Саша, насколько мог, смеялся со всеми, но дело в том, что переломанные ребра реагировали соответственно – спазмом боли, и Саша готов был задушить деда за его непревзойденное мастерство.

Вкратце его история сводилась к тому, что он, как и Саша, пострадал за любовь. В санаторий попал по путевке. Вечером пошел на танцы. Видит, что на него обращает внимание молодуха. Итак, зырит на него молодуха. (Дед говорит «зырит», а не «смотрит».) Он думает: проверить надо, правда, что ли, интересуется? Дождался белого танца. Видит, деваха идет к нему, приглашает. Он ее общупал всю, чувствует – она тоже волнуется. Тогда он говорит: «Пойдем отсюда». Отошли подальше, сели на лавочку. Он приступил! Вдруг деваха вскрикивает: «Муж приехал!» Он видит – ни х… себе! По аллее, и правда идет какой-то мужик. Ну дед так потихоньку встает со скамейки и медленным таким, прогулочным шагом идет по аллее в другую сторону, вроде он тут совершенно ни при чем. Вместо «совершенно ни при чем» дед выразился, понятное дело, – иначе. Он сказал: «Будто я пионер неё…ый, и от слова «п…а» у меня пупок на х… выпрыгивает».

– Стало быть, иду по аллее, а аллея – в горку. Стоит, прямо, аллея, как мой х…, который, как указательный палец, показывает мне – куда идти, будто я, блядь, и сам не знаю. Я ему даю команду: Лежать! Лежать, п…дюк, из-за тебя все! А он стоит, стервец, как посох Деда Мороза.

Палата закатывается, Саша стонет от боли в ребрах, а дед все продолжает свою пытку смехом.

– Вот так, – говорит, – и иду по аллее, а штаны-то у меня спортивные, из мягкой материи, и бугор на них спереди, будто я туда (тут дед, конечно, преувеличил) дыню узбекскую продолговатую запихал. Сты-ыд, бля! Срам на весь санаторий. Хорошо, никто навстречу по аллее не идет. Но продолжаю идти, тихо так линяю с места своего блядского преступления. Но все зрение – сзади, все там, все внимание: догоняют или нет? Бежит мужик за мной или не заметил? А если все ж побежал, то догонит и тут же увидит вещественное доказательство: чай горячий, х… стоячий. И так я опасаюсь, что внимание совсем рассеял, да еще башку туда повернул. Да еще стемнело, свой член беспутный – хер знает, какой партии – даже не различаю, тока чувствую: стоит пока, просто так стоит, без дела, говнюк, совсем ориентировку потерял, когда стоять, когда лежать. Но я уже на него тоже х… положил, не думаю об нем, паскуде.

– У тебя их два, что ли? – интересуется больной с крайней койки у окна.

– Так я ж фигурально положил, мысленно, – поясняет дед, – понимать надо. Ну, короче, ямку-то я и не приметил. Там ямка была, метра полтора глубиной и метра два шириной. Попадаю я в ямку, у меня перелом берцовой кости, а у х… моего – ну ничего! Только лег наконец. Видно, от страха. Или ударился об край ямки и пришел все ж таки в себя, – заканчивает дед раздумчиво под общий хохот.

– А молодухе-то сколько примерно? – задают соседи по палате, как видно, ключевой вопрос, ответ на который они сами знают, но хотят, чтобы порадовались непосвященные, в том числе и Саша.

– Да лет 70–75, не больше, – отвечает шустрый дед, и Саша получает самый острый приступ боли в ребрах оттого, что хохотнул слишком «от души».

«Да, – подумал Саша после того, как все разошлись, – тут в Ижевске какое-то необычайное сексуальное долголетие». А потом подумал, что корень всех неприятностей у них с дедом один, вон он лежит, прикрытый больничным одеялом. Неуправляемый и глупый. А он, Саша, временами – его раб, раб животного инстинкта, и потому называться «Homo sapiens», то есть «человек разумный» – недостоин. Самоуничижение Саши было прервано осторожным стуком в дверь, затем дверь палаты открылась, и появились сначала цветы, а за ними Виктория.

– Ты пришла, Вита, в переводе – «жизнь», – прошептал Саша. – Я тебя так ждал, так ждал, – голос его задрожал, и он неожиданно для себя заплакал.

– Не надо, – она присела на край Сашиной кровати и вытерла платочком его здоровый глаз (второй-то был под марлевой повязкой), – не надо, не плачь, все теперь будет хорошо, я все устрою.

Она сама сейчас плакала, и в голосе ее было столько вины за происшедшее… Да если по правде, если бы не она, то и не случилось бы с Сашей ничего плохого, гулял бы сейчас по Москве, живой и невредимый. И пусть она и возникла в Сашиной жизни не по каким-то шкурным соображениям, а по сердечной склонности – все равно результат-то один – перебинтованный и беспомощный лежит тут в ожидании тюрьмы или даже смерти. Вечером или в крайнем случае завтра утром сюда непременно явятся эти садисты-спортсмены, уведут его в неизвестном направлении и будут мучить до тех пор, пока не добьются своего. И чем все может кончиться, даже страшно подумать.

Саша еще пока не знает, что тюрьмы, во всяком случае, не будет, поскольку заявления от Виктории они не получили и не получат. Она ведь уже мысленно простилась с любезным сердцу предметом и лишь какое-то женское чутье, предчувствие, интуиция подсказали ей, что с Сашей что-то случилось, не мог он после всего так уехать, не простившись. Она не звонила ему в первое после банкета утро лишь потому, что ей очень хотелось, чтобы Саша сделал первый шаг, сам разыскал ее и тем самым показал, что она ему не совсем безразлична. Поэтому она оставила в театре записку со своим телефоном и просила ее передать Александру Велихову, если он в театре появится и про нее спросит. А позже все улетели намеченным рейсом, и Вита с безнадежной грустью подумала: «Ну, вот и все. Все кончено. Не простился, улетел. Я для него была всего лишь девочкой на одну ночь».

Она не могла знать, что Саша остался, что предприимчивые ребятки решили провернуть с ним свой собственный бизнес, уже независимый от ее всемогущего папы. Однако необъяснимая тревога точила сердце и заставила позвонить на проходную театра и спросить: не появлялся ли, не спрашивал ли о ней режиссер Велихов. Тут-то она и узнала, что появлялся, то есть, конечно, не сам появлялся, а его принесли и в таком виде, что «Скорая помощь» его увезла немедленно. Виктория догадывалась – кто его избил и почему, и у нее были основания опасаться, что это избиение далеко не финал, но сейчас, в больнице, срочно надо было убедиться: правильны ли ее предположения, потому что, если они подтвердятся, время терять было нельзя.