Разруха - Владимир Зарев

— Это я — сука? — взвизгнула одна из них и вцепилась другой в волосы. А потом рванула их что было сил. Даже мне стало больно.

— Ты воровка! — заверещала другая. — Приперлась сюда, чтоб поесть на дармовщину! Она ворует выпивку и носит своему любовнику, в его грязную мансарду.

— Это ты пришла сюда жрать, чтоб ты подавилась! — пискляво вторила ей первая.

— Я сюда прямо из полиции. Вот эта, она ворует выпивку для своего любовника. Ее уже не раз задерживали!..

Возникла суматоха, они вцепились друг в дружку, официантка, стоявшая рядом со мной, попыталась их разнять и получила знатную оплеуху. Сцепившимся женщинам на вид было лет по семьдесят — прилично одетые, но совершенно ненормальные, а может, они и в самом деле пришли сюда, чтобы поесть. Я не раз видел подобное на свадьбах и похоронах: кто-нибудь в засаленном костюме первым делом порасспросит присутствующих со стороны жениха (или покойного), а потом тихой сапой пробирется за стол; сначала сидит тихо, стараясь остаться незамеченным, ест в два горла, а потом переходит к воспоминаниям о женихе или об усопшем.

— Господи, стыд-то какой!.. — простонала официантка, хватаясь за вспыхнувшую щеку.

Я глянул на писателя — он изменился в лице до неузнаваемости, выглядя не растерянным или несчастным, нет, он полностью преобразился, с него спала защитная броня стерильной немецкой невозмутимости, лицо мгновенно залил пот, он еще по инерции шевелил губами, но это была уже совсем другая новелла. Директор музея, которую я знал со студенческих лет, мы вместе учились в университете, схватила меня за руку:

— Ради бога, Марти, сделай что-нибудь… Такой позор!

Слово «позор» взорвалось у меня в мозгу, я рывком оторвал друг от друга сцепившихся женщин, продолжавших что-то орать, и выбросил их на улицу. Мою силу и восхитительную ловкость подогрела мелькнувшая мысль: «А я, я-то что здесь делаю?» Я ведь и сам пришел сюда выпить на дармовщину. Прозрение, что я ничем не отличаюсь от этих несчастных теток, накрыло меня волной удушливого стыда… Я шумно дышал открытым ртом, наплевав на то, что пахну пивом и водкой. Вытащив скандалисток за шиворот на улицу, я тут же отпустил их и остался в одиночестве, безумно одиноким наедине с собой. На последние деньги сел в такси, чтобы притвориться другим, убежать от упадка собственной жизни, а точнее, от нахлынувшего стыда. Даже не знаю, как — наверное, вид у меня был совершенно убитый, — но мне удалось выклянчить в нашем магазине бутылку ракии «под запись». Мама, увидев ее у меня в руке, не сказала ни слова. Я попросил ее сесть за стол со мной на кухне, налил ракию в две рюмки, ей и себе, и рассказал ей о бриллианте.

— Но откуда же тебе взять такие деньги? — она устало покачала головой.

— Наша дача… — ответил я.

Она все поняла и не заплакала.

— Марти, не делай глупости, — сказала она скорее себе, чем мне.

— Я так больше не могу, я просто не выдержу…

— И я не выдержу… — проронила мама.

— Считать каждую стотинку…

— И я считаю каждую стотинку, — эхом откликнулась она.

— Не сметь смотреть в глаза своим детям. Я сойду с ума.

— Это не аргумент, — на этот раз строго произнесла мама, знакомым голосом педагога, проработавшего сорок лет в школе.

— Вот, нашел наконец, и название своему новому роману… «Разруха».

— Звучит ужасно, но верно.

— Я уже не могу писать. Какой идиот придумал глупость, что писателю нужно мучиться и страдать? Разве кто-нибудь будет лучше водить трамвай или ходить по натянутому Канату, если будет страдать? Мне нужен покой, мама, какая-то гармония, уют.

Я решил, что сейчас она заплачет, но мама лишь вытянула из рукава свой носовой платок. Ей нравились мои романы — быть может, потому что она не нравилась сама себе или ей не нравилась ее жизнь, досадная, надоевшая папина молчаливая преданность. Она приходила на все мои встречи с читателями, садилась в последнем ряду и восхищенно слушала, ни разу не посмев зааплодировать. В конце каждой встречи мама потихоньку ускользала, опьяненная услышанным и увиденным. Как-то раз я смотрел ей вслед, как она удаляется по улице, одинокая, как сон в ночном городе.

* * *

Была полночь. Я просидел за компьютером больше семи часов, работа спорилась, я приятно устал, но вставать не хотелось. Мной овладела странная неуверенность, скорее уныние. Ничем не объяснимое. Безвольное и прилипчивое. «В Америке сейчас утро», — подумал я. Зашел в интернет и нащелкал Миле письмо.