Министерство по особым делам - Натан Энгландер

А Лилиан видела себя глазами Фриды. И время от времени скармливала подруге обоснованные и здравые мысли. И каждый раз в конце своего повествования выказывала недоверие либо озабоченность.

– Знаю, пока он в опасности, – говорила она. Или: – Это темные люди. Я даже не знаю, где его держат.

В число «темных людей» священник, как поняла Фрида, не входил.

Когда настало время прощаться, Фрида отдала Лилиан все, что было у нее в кошельке. Лилиан приняла деньги не колеблясь: как-никак, они подруги. И Фрида без возражений забрала и украшения, и статуэтку, и ключи. Кольцо оставила напоследок.

– Уверена? – спросила она. Ответ не заставил себя ждать – уверена. Фрида надела кольцо на палец, поверх своего обручального.

И так и не сказав Лилиан всего, что считала нужным, лишь спросила:

– И что дальше?

– Пато вернется, – ответила Лилиан.

– Так сказал священник?

– Нет, так говорю я. Священник сказал, что постарается сделать все, что в его силах.

Фрида недоумевала: как Лилиан, сто раз пересказывая все, что случилось, об этом умолчала.

– Зачем тогда сидеть и ждать? – спросила Фрида.

– Не нужно ни о чем беспокоиться. Так он сказал. Он ничего не обещает, ничего не гарантирует. Даже если нет никаких новостей, надо сидеть у телефона: потому что отсутствие новостей – наша единственная надежда.

Красивая девушка в юбке до пола провела Кадиша по квартире, похожей на ту, где жил он. Внучка, подумал Кадиш, если не правнучка, почему бы и нет – сколько лет прошло. Но как она пустила его в дом в таком виде? Девушка, шелестя юбкой, тем не менее искоса следила за ним.

Она сунула голову в дверь – видимо, кабинета. Остановилась на пороге, кивнула, что-то ответила на идише. С самого детства Кадиш не слышал, чтобы молодая красавица говорила на идише так хорошо.

У входа в кабинет появился раввин, от огорчения он даже запыхался.

– Вандал! – возопил он. – Как ты попал в мой дом?

Слова его тяжело повисли в воздухе. Раввин уставился на посетителя, принюхался, сделал шаг назад и, оценив вид Кадиша, изумился еще больше.

– У меня просьба, – ответил Кадиш.

– Ты хочешь, чтобы я тебя нанял? Отправил в Европу разрушать могилы моих родителей? Не беспокойся, их уже разрушили. Задаром.

Девушка явно опешила. Раввин подал ей знак, и она покорно ушла.

– Второе одолжение, – сказал Кадиш. – Я прошу о втором одолжении.

– О втором одолжении? Меня? Я и про первое ничего не знаю.

– Первое вы оказали моей маме. Вы пришли к Талмуду Гарри. Вы дали мне имя.

– Это одолжение я оказал ей, а не тебе. Даже если… Чем ты заслужил второе?

– Заслужил? – переспросил Кадиш. – Вы же раввин, а не царь. К вам со всем почтением приходит еврей…

– Не любой еврей, – перебил его раввин.

– Не любой. Я еврей, которого вы наказали за то, что он родился на свет в грехе, и отлучили за то, что он не захотел забыть свои корни. Сейчас мы можем восстановить равновесие. Мне нужен ваш совет, – сказал Кадиш. – Это и будет ваше одолжение. Я не знаю, что делать, когда нет главного.

– Чего нет? – спросил раввин, терпение у него явно было на пределе.

– Тела, – сказал Кадиш. Именно этот вопрос он хотел задать весь день – и жене, и матери Рафы, и Фейгенблюму, и штурману, – каждому из них по-разному, с учетом их роли в снедавшей его проблеме. Он хотел знать: как похоронить сына, когда сына нет.

Раввин присмотрелся к Кадишу – встрепанный, грязный, из-под замусоленной куртки выглядывает замусоленный костюм. Он увидел оторванный во второй раз лацкан и посмотрел Кадишу в глаза.

Раввин шагнул в сторону и жестом пригласил Кадиша пройти в кабинет. Кадиш проследовал за ним. Комната напоминала комнату Пато: узкий пенал, только на месте кровати стол, а в глубине, закрывая половину окна, заставленная книгами полка. А вот чего Кадиш никак не ожидал, так это что раввин окажется любителем классической музыки. В углу стоял проигрыватель, звучала оперная ария. Второго стула в комнате не было, и раввин предложил Кадишу свой. Кадиш сел и озадаченно уставился на проигрыватель, словно надеялся рассмотреть звуки.

– Правильно, этим надо восхищаться. – Раввин заметил, что Кадиш удивлен. – Увертюра к «Мейстерзингерам»^[46]. Настоящий дар Господень, – раввин воздел палец вверх, – дар Господень, посланный через человека. Музыку не стоит отождествлять с конкретным человеком, в этом я глубоко убежден. Но об этом поговорим в другой раз.

Кадиш кивнул, то ли соглашаясь с тем, что они поговорят в другой раз, то ли признавая, что музыка и впрямь прекрасна, то ли чисто рефлекторно.

– Я в трауре, – сказал Кадиш, – по сыну.

Раввин наскоро произнес борух дайан а-эмес^[47]. Что еще, кроме смерти, могло привести этого человека в его дом?

– Сочувствую, – сказал он. – Я не знал.

– Разве это что-то меняет?

– Меняет, – возразил раввин, в голосе его звучала скорбь. – Знай я, что ты сидишь шиву, я бы позвонил.

– Мне негде сидеть, – заметил Кадиш. – Свое горе я ношу с собой.

И без того сбитый с толку, раввин решил, что Кадиш выражается фигурально. Его больше интересовало другое: где могила? Из похоронного общества ему ничего не сообщали – неужели сына Кадиша похоронили как еврея?

– Где он похоронен? – спросил раввин.

– Это хунта, – сказал Кадиш. – Они убивают наших детей. Страна катится в тартарары.

Раввин выпрямился, снял иглу с пластинки и прошептал:

– В такое время слушать музыку запрещено. – Он покрутил кончик бороды. Отпустил, но она раскрутилась не сразу. – Твоя жена, – сказал он. – Твоя Лилиан. Я могу ее навестить, если шиву сидит она.

– Навещать ее незачем, – отказался Кадиш. – Ей это ни к чему.

– Жаль, что наши отношения не сложились, – сказал раввин.

– Дело не в этом. Просто она считает, что наш сын, наш Пато, жив.

– Жив? – Раввин изумился, а что ему оставалось? Разговор повернулся так, что до здравого смысла не доберешься. И раввин поставил вопрос по-другому: – Как мать может не признавать смерть сына?

– Это очень горько, – согласился Кадиш. – Я тоже поражен.

– Но на похоронах, – сказал раввин, он все пытался понять, где похоронили парня, – она должна была как-то смириться с потерей.

– Я из-за похорон и пришел. Похорон еще не было. И я не знаю, – признался Кадиш, – как похоронить сына. Вот почему я и пришел к вам, переступил через себя.