Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн

— Это моя жертва. — Он указал пальцем на поверженного Шаттиха, которого считал убитым, хотя даже и не коснулся его ножом. — А теперь очередь за старухой, и не трудно доказать, что я самый молодой из тех, у кого на счету два убийства, — утверждал он, пытаясь снискать себе славу авансом. — Я побил рекорд. Есть здесь представители печати?

— Зачем вам понадобился весь этот спектакль?

— А мое наследство — это шуточки? Я его сын, он обобрал мою мамашу, а у меня отнял наследство — для существующего строя это же кинжал в спину. Эй, кто недоволен, выходи! — крикнул он и вырвался из рук Эмануэля.

Публика старалась снова его окружить. Не отставал от других и телохранитель Шаттиха, оставивший, наконец, в покое портного Ландзегена, с которым сцепился во время последних событий. Оба отличались дородностью и теперь находились в соответствующем их комплекции состоянии.

— Да чего вы ко мне пристали, скотина, — бранился Ландзеген. — Ведь я его швейцар. Без меня ему пришлось бы плохо. Моя жена вытащила вас из «Немецкого дома». Стыдно сказать, вы лакали пиво в то самое время, когда за вашим клиентом охотился убийца.

— Может, он за это вам и платит? — спросила госпожа Ландзеген.

Сыщику трудно было против этого спорить. Все трое присоединились к погоне за Мулле.

Убедившись, что он остался один, Шаттих быстро вскочил со скамьи. Неожиданная после таких страстей прыть проистекала уже не из страха смерти. Его гнал страх перед мнением света, его гнало смятение чувств. И вдруг он очутился лицом к лицу с юным Раппом.

— Господин главный директор, вот бомба, — сказал Эмануэль.

— Какая бомба, бог ты мой?

Шаттих не мог так быстро припомнить ни одного из дел, начатых, казалось ему, в далеком прошлом.

— Та самая, которой вы так домогались. Небось вспомнили? Большое, огромное дело. Вот она перед вами. Я одумался. Изобретение принадлежит концерну, и я отдаю его в ваши руки.

Насколько Шаттих был сейчас лучше Эмануэля, который в действительности ничего не отдавал и ни от чего не отрекался, ибо ничем не владел, хотя в его руках был бомбовидный сосуд, которым он и старался одурачить беднягу; ведь Эмануэль успел побывать у Бирка и узнал правду… В лучшем случае в нем говорил задор, говорила боль от утраты надежд, развеянных двумя-тремя чудовищными словами тестя, говорили ирония и жажда мести. Он спас своего недруга от убийцы; но зато он передал ему бомбу, не заключавшую в себе ни богатства, ни счастья…

Карл-Август взглянул на бомбу, и ему подумалось, что смертью она еще может его одарить; но и это было заблуждение. Бомба не могла ни завоевать для него жизнь, которую он так любил, ни отнять у него эту жизнь; в действительности она не обладала ни силой, ни властью. Карл-Август взял ее не для того, чтобы что-то выиграть. А впрочем, понесенная кара — это тоже выигрыш.

— Благодарю вас, — произнес Карл-Август. — Постараюсь употребить ее наилучшим образом… Я всегда был хорошего мнения о людях, — сказал он с поразительной непосредственностью.

Эмануэль не усмотрел никакого смысла в этих словах, но Карл-Август слишком много пережил, он не мог не понимать, что если бы мир был лучше, то и жизнь была бы правильнее и больше гармонировала бы с человеческой природой. Было бы несравненно легче не создавать никакой инфляции, не разрушать семей и целых классов, не обманывать своего старого друга Бирка. При теперешних нравах, не признавая над собой никакого закона, можно достигнуть временного успеха, но в конечном счете эти нравы жестоко за себя мстят. Последнее, чем поступился в его пользу старый друг, была бомба. Но вместе с нею Карл-Август принимал из рук, имевших неоспоримое право покарать его, неизбежное возмездие.

— Я знаю, что мне остается сделать, — сдержанно, но не без твердости сказал он и пошел — не к себе домой, а через главные ворота на улицу.

Эмануэль, ничуть не растроганный, посмотрел ему вслед и подумал:

«Черт бы его побрал».

Силы добра, жившие теперь в душе Карла-Августа — сожаление о неправильно прожитой жизни, очищение, — были еще непонятны юноше.

XIX

Один в своей помятой, с оторванным крылом машине — без Инги, без вожделенного чека, грязный, голодный, ожесточенный, разбитый усталостью после двух бессонных ночей, — так возвратился в свое гнездо, покинутое каких-нибудь тридцать часов тому назад, юный Эмануэль. В своей злополучной судьбе он готов был винить кого угодно, только не себя. Не о сне мечтал он, а жаждал найти противника — после целого сонма других, встреченных им во время похода. У себя на квартире Эмануэль не застал никого, кроме тестя, Бирка.

— Что ты тут делаешь? Ты ведь лежишь в больнице?

— Я хотел первым поздравить тебя. Ведь ты, конечно, довел большое дело до благополучного конца?

— Держи карман шире. Это дурачье англичане! Твой старый друг Шаттих! Целая свора заговорщиков была пущена по моему следу — и ты думаешь, что при всем том я еще нажил капитал? Ты наивен.

— Я радуюсь уже тому, что ты по крайней мере цел и невредим.

— Не все отделались благополучно.

— Значит, ты преподал урок одному из твоих врагов? Надеюсь, не слишком жестокий?

В этих словах угадывался намек, голос выдавал тайное волнение, но не ошибся ли Эмануэль? Он промолчал. Его тесть подошел ко вделанному в стену сейфу; дверца была открыта.

— Здесь находилась дыра, как видно — пробитая взломщиками. Но им, кажется, помешали — дыра недостаточно велика, им не удалось вытащить сверток с мнимым взрывчатым веществом.

— Мнимым взрывчатым веществом?

— Я отпер сейф своим ключом, бомба оказалась на месте. Вот она. Ты, со своей точки зрения, поступил очень умно, не взяв ее с собой. Ведь те, с кем ты вел переговоры, могли бы попросту ее захватить. Среди них, думается мне, были мастера по части бокса. Но в конечном счете… Я скажу тебе для твоего успокоения…

Инженер Бирк положил правую руку на плечо зятя. У Эмануэля вдруг родилось какое-то смутное чувство: «Он уже раз хотел это сделать, но не смог. Когда это было? Он хотел мне что-то сказать, от чего-то удержать, Что это? Чего он хочет? Ну, теперь он скажет».

— В конечном счете у них все равно оказался бы в руках круглый нуль, — заключил Бирк.

— У них была бы бомба. Большое дело. Разве этого мало?

— А, большое дело! У тебя по молодости лет превратное понятие о большом деле. Вот эта штука,