Штурмуя небеса. ЛСД и американская мечта - Джей Стивенс

Как легко догадаться, у доброго десятка человек, поселившихся под одной крышей, иногда не получалось жить неролевой жизнью. Как выяснилось, не все последствия растуманивания комплексов при помощи ЛСД были положительными, иногда случались и неприятные происшествия. Самым драматическим был, пожалуй, случай, когда Альперт влюбился в студента, обладавшего богатым букетом психических заболеваний и женой и ребенком, которые жили вместе с ним. Во многом это напоминало отношения Люсьена Карра и Дэвида Каммерера и грозило окончиться не менее трагическими последствиями. Мецнер говорил, что «иногда напряжение достигало такой степени, словно рядом лежал ящик динамита с тлеющим запалом. Фостер угрожал сжечь весь дом. Мы собрали общее собрание, чтобы отговорить его от этого, но он заявил нам, что сам не понимает, почему ему этого хочется».

В конце концов ситуация как-то утряслась сама собой, в частности под воздействием того, что происходило много иных событий. Жизнь здесь, с одной стороны, требовала от человека полной самоотдачи, но с другой — приносила потрясающее удовлетворение. Как и в любой группе, где люди живут вместе и регулярно принимают ЛСД, они скоро столкнулись со стандартными феноменами (предвидение, телепатия, экстрасенсорное восприятие). Однако одним из побочных эффектов было и то, что у многих возник синдром «мы-против-них». Когда в конце 1962 года к ним заехал Бэррон, он был встревожен именно тем, как сильно все это напоминало культ. И тут же его сразу словно отрезало от остальных. Он оказался чужаком. Объяснение, что они так далеко продвинулись в исследовании Иного Мира, что теперь могут общаться без слов, его не удовлетворило. «Они вставали в круг и нараспев говорили «вау», но мне это показалось недостаточно убедительным».

В конце концов, не выдержав таких опасных соседей (ходили сплетни, что пес Лири покусал семерых людей), жители Ньютона подали жалобу, в которой ссылались на закон, по которому в одном доме жить разрешалось только одной семье. Был намечен день, когда состоится слушание дела. IFIF воспользовалась услугами отца Альперта (который занимался в Массачусетсе адвокатской практикой), чтобы представлять их интересы в суде, и тот потратил целый день, доказывая, что в законе в данном случае подразумеваются семьи, связанные родственными узами.

Когда Лири в апреле уехал из Бостона в Чихуатанейо, ситуация оставалась достаточно напряженной. И не только потому, что массачусетский Центр общественного здоровья начал тщательно расследовать деятельность IFIF. Фонд еще и выгнали на улицу. Тогда они арендовали помещение в новом бостонском медицинском комплексе. Но другие люди, обитавшие в том же здании, прочитав в бостонском «Глобе» статью о Фонде, обратились с протестом к домовладельцу. И тот тотчас же выкинул их на улицу. Все произошло настолько быстро, что их мебель даже не успела прибыть. Каким-то образом IFIF нашло помещение в нескольких кварталах от Гарварда. Но только они повесили на двери табличку и занялись практикой, как поднялся крик со стороны начальства, которое еще не забыло Тима.

Все эти маленькие неприятности отражали ситуацию в Гарварде вообще. Месяцами репортеры из «Кримсон» собирали все пикантные новости и сплетни, бродя вокруг ньютонских домов, и беседовали с ничего не подозревающими обитателями коммун.

И теперь репортеры были готовы представить свои находки декану Монро.

По мнению «Кримсон», Лири с Альпертом нарушили свой контракт, по крайней мере, в двенадцати пунктах. Декан Монро вызвал к себе различных людей, связанных с этими делами, и спросил их мнение о Лири и Альперте. Все, за единственным исключением, высказали «редкостную верность двум психологам». Единственным исключением оказался молодой приятель Альперта, которому Дик давал псилоцибин, но впоследствии отказал в должности личного секретаря.

В этом был своя ирония, особенно для Альперта, который предпочел Тиму и IFIF — Гарвард. Фрэнк Бэррон, встретившись с ним в Национальной педагогической ассоциации, вспоминал, что Дик серел, когда разговор касался расследований декана. «Он достаточно спокойно отнесся ко всему этому и готов был выдержать все, что угодно, но видно было, что он был бы рад, если бы этого не происходило вовсе». Последние события вели к неизбежному противостоянию с Макклелландом. Настали мрачные дни затишья, пока Дик ждал, что решат в Гарварде. Доведенный до отчаяния, Альперт выяснил заодно, что его действия осуждает и Американская психологическая ассоциация. «Не потому, что мы гнусные типы, занимающиеся грязными делами, — объяснял он репортеру, — а потому, что нам «не удалось уберечь себя от побочных эмоциональных эффектов воздействия наркотиков». Но это неправда. Мы наблюдали за этими процессами вблизи. Мы вовсе не отрицаем, что некоторые личности менялись. Но мы считаем, что все эти люди изменились к лучшему». Тому же репортеру он объяснил ситуацию с секретарем — ничего собственно трагического не было. «Я отказывал в должности секретарей, наверное, двум сотням студентов. Просто у этого парня был друг, который рассердился и пошел и донес начальству. Забавно, что профессора увольняют за то, что он снабдил студента тем, что принесло ему самый глубокий образовательный опыт в жизни. По крайней мере, так он сам сказал декану».

Альперта уволили двадцать седьмого мая. Одновременно с этим уволили и Лири — за провал «семинарских занятий». Ему заплатили по тридцатое апреля. Так как у Лири не было этих занятий, и он уже давно публично заявил о том, что уходит из Гарварда, это было скорее защитным шагом со стороны администрации, чем карательным. «Кримсон» посвятил большую часть первой страницы краткому резюме программы по исследованию псилоцибина и о ее результатах. Это была первая из многих статей, посвященных IFIF и Гарварду, и во многом она была лучшей. В отличие от большинства журналистов авторы из «Кримсон» верно понимали, чего добивался Лири.

Несостоятельность их как ученых — результат не столько их некомпетентности, сколько того, что они сознательно отвергли научный взгляд на данный вопрос. Лири и Альперт считают себя провозвестниками революции в психике, которая освободит западного человека от ограничений сознания. Они презрительно относятся ко всем существующим системам и стратегиям поведения, называя их «ролями» и «играми» общества. И они предпочитают мистический опыт в любой работе, включая политику, религию и искусство.

В ответ Лири и Альперт опубликовали в летнем выпуске «Гарвард ревью» статью, написанную еще до их увольнения. «Игра изменилась, леди и джентльмены, — писали они. — Человек сейчас находится на грани того, чтобы начать использовать волшебные возможности своего мозга. Существующие социальные институты вскоре изменятся. И все наши излюбленные концепции смоет приливом нового сознания, создававшегося на протяжении двух последних миллиардов лет».

Многие из друзей Тима думали, что он совершает ошибку, не возвращаясь в Бостон, чтобы опровергнуть или по крайней мере опротестовать гарвардскую версию его увольнения. Но Лири это не беспокоило. Гарвард стал для него прошлым. Будущим же были Чихуатанейо и IFIF. Это будущее длилось ровно две недели, пока мексиканское правительство не закрыло Дом Свободы и не депортировало всех, кто имел отношение к Международному фонду внутренней свободы.