Сын - Филипп Майер

22 июня 1917 года

Я ждал, что она выхватит пистолет или бросится на меня с ножом, но она застыла неподвижно. Маленькая, меньше ростом, чем я помнил; одежда не просто поношенная – одни лохмотья; обожженая солнцем кожа обтягивает кости, лицо в засохших струпьях, как будто упала или ее избили. Руки безвольно повисли вдоль тела, и у нее не было сил поднять их.

Сколько же ей лет? Тридцать три или тридцать четыре, хотя сейчас-то она уже старше… Я помнил ее очаровательной девушкой с блестящими черными глазами; теперь она выглядит как женщина возраста своей матери. Нос сломан, сросся криво.

– Я ходила к нашему дому, – сказала она. – Хотела разыскать свидетельство о рождении. На границе, разумеется, отказались признать мое гражданство.

Я отвел глаза. Ее выговор – она четыре года училась в колледже – слишком резко контрастировал с нынешним обликом.

– Боюсь, вам трудно будет его отыскать, – пробормотал я, имея в виду метрику.

– Да, я уже поняла.

Я никак не мог взглянуть на нее прямо.

– Я очень проголодалась, – сказала она. – К сожалению…

Никак не получалось поднять взгляд. Она молчала. Видимо, ждала ответа.

– Ладно, попробую зайти к Рейнолдсам, – вздохнула она.

– Нет-нет. Входите.

Два года она жила в Торреоне у кузена, но кузен оказался каррансистом, пришли виллисты[103]и убили его, потом жестоко избили Марию и жену кузена, а может, сделали и еще что похуже. Деньги, что у нее были, закончились, и она почти месяц прожила на улице. Наконец решила, что ничего больше не остается, кроме как вернуться сюда. Она несколько раз повторила, будто напоминая мне, что она гражданка Америки. Я заверил, что знаю это. Хотя, конечно, выглядит она как типичная мексиканка.

Удобно ли выразить соболезнования по поводу семьи? Полагаю, не стоит. Я промолчал. Мы стояли в кухне, я разогревал бобы, карне асада и тортильи, приготовленные Консуэлой. Руки у меня дрожали. Я чувствовал спиной ее взгляд. Бобы пригорали, она не выдержала и отодвинула меня от плиты. Я сконфуженно улыбнулся, мол, не привык возиться со стряпней, но ответной улыбки не последовало. Пока бобы разогревались, она нарезала помидоры, лук, перец, перемешала.

– Если вы не возражаете, я поем.

– Да-да, конечно. У меня как раз есть дела наверху.

Она кивнула, не отводя от меня глаз, и не прикоснулась к еде, пока я не вышел.

Я сидел в кабинете, чувствуя себя так, словно из меня высосали все жизненные силы… Вся энергия, мечты, университетские надежды вдребезги разбились о скалы этих прерий. Я едва не позвонил шерифу, чтобы он приехал и арестовал ее, хотя и не смог бы объяснить, по какой причине. Мы убили ее родных, сожгли ее дом, украли ее землю… это она должна звонить шерифу… ей следовало появиться у нас на пороге в окружении сотни парней с ружьями наизготовку.

Может, выбраться через окно на крышу террасы – до земли всего пятнадцать футов, – спрыгнуть вниз, сбежать и никогда больше не возвращаться?

Или просто подождать, пока кто-нибудь, например мой отец, а лучше Нил Гилберт, вышвырнет ее отсюда, заведет подальше в кусты и перережет последнюю нить? Перед глазами Педро из-под опущенного века Лурдес скатывается слезинка, голова Аны запрокинута, а рот широко распахнут, будто даже мертвая она продолжает кричать.

Я должен ей все рассказать. Я же старался, изо всех сил – может, она видела? Я стоял между двумя сторонами, но все равно они начали стрелять.

Вытащив из сейфа две тысячи долларов, сунул в карман. Нужно отвезти ее в больницу в Карризо или еще куда-нибудь, где зарегистрировано ее рождение, выправить документы, помочь устроиться, быть любезным, но твердым: здесь ей делать нечего.

Она срезала кожицу с манго.

– Какие у вас планы? – спросил я как можно мягче.

– Прямо сейчас я планирую съесть это манго. С вашего позволения, разумеется.