Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

— Я прошу всех учителей, воспитательниц и воспитателей немедленно собраться у меня. Мне надо кое-что с вами обсудить. Если кто-то из детей, маленьких или больших, попробует использовать отсутствие воспитателей, чтобы безобразничать или сбежать куда-нибудь, он будет завтра же исключен. — Голос у доктора Флориана хриплый, чувствуется, что он с трудом владеет собой. — А еще я прошу всех без исключения быть завтра утром ровно в 7.15 в зале столовой. Я хочу вам кое-что сказать. Доброй ночи.

Клик. И трансляция выключилась.

— По кроватям! Марш назад в кровати, мне надо уйти! — слышу я отчаянные крики господина Хертериха.

— Что стряслось? — спрашиваю я.

— Я могу потерпеть и до завтра, — говорит Ханзи, поворачиваясь к стене.

Придя в свою комнату, я задаю тот же вопрос.

— Что, собственно, могло случиться? — говорит Ной, читающий «Олимпию» Роберта Ноймана. — Вероятно, шеф собирается нам сообщить о том, что он вынужден повысить плату за обучение.

— Да, — говорит Вольфганг, — или что остатки кухонного персонала ушли работать к военным и мы отныне будем сами мыть свою посуду.

— Breakfast is always the time for news as this[93], — говорит Ной.

Но оба они ошибаются.

На следующее утро — туманное и холодное — все ученики точно к 7.15 собираются в зале столовой. Две минуты спустя появляется шеф. Лицо у него желтое, под глазами темные круги. Видимо, он не спал. Сегодня он выглядит еще выше и худее обычного и еще сильнее сутулится. Он говорит очень тихо.

— Доброе утро, — здоровается доктор Флориан.

Триста детей хором отвечают ему.

— Пару дней тому назад я сказал, что не буду есть с вами в столовой. Я и сегодня не собираюсь тут завтракать. Только скажу то, что надо, и уйду, а вы завтракайте без меня.

Я оглядываюсь. Ханзи сидит рядом со мной, сделав совершенно идиотское, ничего не выражающее лицо. Учителя и воспитатели выглядят совершенно подавленными. Я бросаю взгляд туда, где сидит Геральдина, и чувствую укол в сердце.

Ее место пустует! И тут же получаю разъяснение, почему.

— Вчера вечером с Геральдиной Ребер произошел тяжелый несчастный случай. На узкой тропинке вдоль обрыва между домом, где живут большие девочки, и школой. Вам всем хорошо известно, что я строжайше запретил ходить по ней именно потому, что она такая узкая и опасная, хотя и раз в десять короче другого пути!

Ханзи помешивает свой кофе.

— Но Геральдина все же пошла этой запрещенной дорогой. Она сорвалась с обрыва. Сломала себе обе руки, получила тяжелое сотрясение мозга, и врачи опасаются, что сломан позвоночник.

Сломан позвоночник!

У меня из руки выпадает бутерброд.

— Ты слышал?

— Я не глухой, — отвечает Ханзи.

— Геральдина лежит в одной из франкфуртских больниц. Я говорил по телефону с ее матерью. Она уже выехала. Никому из вас пока не разрешается посещать Геральдину. Ее состояние крайне серьезное. Я вам в последний раз повторяю, что запрещаю ходить по тропинке вдоль обрыва. Если кого-нибудь поймаю, то объявлю предупреждение. А вы знаете: тот, у кого три предупреждения, исключается из школы. Вот, собственно, и все. — Шеф вытирает платком лоб и затем с безмерной усталостью поднимает голову. — Хотя, впрочем, вот еще что. Фройляйн Хильденбрандт уволилась. Вы все ее знали, для многих из вас она сделала немало хорошего. Она сказала, что ей будет очень тяжело самой попрощаться с вами. Поэтому просила передать всем вам сердечный привет. Она будет все время думать о вас.

Шеф делает небольшую паузу и продолжает:

— Она вас никогда не забудет. Она уже покинула наш интернат и живет теперь внизу, во Фридхайме.

Кто-то, кого я не вижу, громко спрашивает:

— Но почему она уволилась, господин доктор?

Учителя и воспитатели опускают головы, а я сразу же слышу по голосу шефа, что он говорит неправду, потому что голос его звучит теперь совсем иначе:

— Фройляйн Хильденбрандт уже в преклонном возрасте и не очень здорова. Вы знаете, что у нее не в порядке с глазами. Врач… врач рекомендовал ей покой. Ей… ей было нелегко уйти от нас. — Пауза. — Я не знаю, что вы чувствовали к ней. Я не могу в вас заглянуть. Я же испытывал и испытываю чувство большой благодарности к фройляйн Хильденбрандт. И что касается меня, то я ее не забуду…

Он снова проводит платком по лбу.

Ной встает.

— Что такое, Ной?

— Я встаю в память о фройляйн Хильденбрандт.

Вслед за ним поднимаются все другие дети. Лишь Ханзи продолжает помешивать свой кофе.

Я толкаю его.

— Говенный цирк! — говорит Ханзи. Но все-таки встает.

Через пару секунд Ной снова садится. За ним садятся и другие.

— Всего хорошего, — говорит шеф. Быстрым шагом он направляется к выходу. Проходя мимо моего стола, он поначалу не замечает меня, но потом резко останавливается.

— А-а, Оливер…

— Слушаю, господин доктор.

— Ты уже позавтракал?

Я еще пока вообще не притрагивался к своему завтраку. Но я все равно не смог бы запихнуть в себя ни кусочка, ни сделать ни единого глотка.

— Да, господин доктор.

— Тогда пойдем со мной, я тебе хочу кое-что сказать.

Мы входим в его рабочий кабинет.

— Садись. В столовой я не сказал правды. Точнее, не сказал всей правды. Фройляйн Хильденбрандт не просила об увольнении. Ее уволил я. Мне пришлось ее уволить.

У меня идет кругом голова. Мне дурно. С Геральдиной случилось несчастье. Перелом позвоночника. Геральдина…

— Ты меня слушаешь?

— Да, господин доктор.

Надо взять себя в руки.

— Ты знаешь, что она была почти слепа.

— Да.

— И что у нее отекали и при ходьбе постоянно болели ноги?

— Нет, не знал.

На его столе стоит графин с водой. Он наливает из него полный стакан, вынимает из пачки две таблетки, глотает их, запивая водой.

— Головные боли, — говорит он. — У меня безумные головные боли. То, что я расскажу, ты должен держать при себе. Ни с кем об этом не говорить. Даешь честное слово?

— Честное слово.

— Я рассказываю тебе об этом, потому что об этом просила меня перед своим уходом фройляйн Хильденбрандт. Она тебя особенно любила.

— Именно меня?

— Да.

— Почему?

— Потому что ты заботишься о бедняжке Ханзи. Она попросила тебя об этом, когда ты приехал сюда, не так ли?