Только с дочерью - Бетти Махмуди

– Нельзя принимать душ каждый день, – заявила она.

– Наоборот, это необходимо, – ответил Махмуди.

– Вы смываете все клетки с кожи, простуда проберется в желудок, и вы заболеете.

Спор окончился вничью. Мы продолжали ежедневно принимать душ, Амех Бозорг и остальные домочадцы – зарастать грязью.

Тщательно соблюдая личную гигиену, Махмуди, казалось, не замечал царившей в доме антисанитарии.

– В рисе полно жуков, – как-то пожаловалась я.

– Неправда. Ты просто вбила себе в голову, что тебе здесь не нравится.

За ужином, запустив ложку в рис, я выловила сразу несколько жуков и положила их на тарелку Махмуди. Оставлять еду на тарелке считается невежливым, и потому, чтобы не обидеть хозяев, ему пришлось съесть жуков. Он убедился в моей правоте.

Махмуди не замечал отвратительного запаха, наполнявшего дом всякий раз, когда, по мнению Амех Бозорг, наступала пора отвести дурной глаз. Это делалось при помощи курения специальных семян – зловонных и черных, – всыпанных в рассеиватель – сосуд наподобие дуршлага. Рассеиватель используется для приготовления риса по-ирански – в нем рис равномерно нагревается, образуя корочку. Однако в руках Амех Бозорг, наполненный дымящимися семенами, он превращался в орудие пытки. Она обносила им все углы дома, и Махмуди, так же как и я, задыхался от едкого запаха.

Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.

Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.

Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.

На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.

Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.

Дохмбех хранился у Амех Бозорг в холодильнике; приготовление любого блюда начиналось с того, что она отрезала кусок жира и растапливала его в кастрюле с длинной ручкой. Затем бросала туда лук, крупно порезанное мясо, бобы и прочие овощи, которые оказывались под рукой. Все это тушилось до самого вечера, от едкого запаха жира некуда было деться. К ужину ни я, ни Махтаб не могли смотреть на произведение кулинарного искусства Амех Бозорг. Даже Махмуди не чувствовал особого аппетита.

Постепенно медицинское образование и здравый смысл Махмуди одержали верх над семейной почтительностью. Я постоянно твердила ему об антисанитарных условиях в доме, и наконец Махмуди прозрел.

– Я врач и надеюсь, ты прислушаешься к моему совету, – сказал он сестре. – Ты не соблюдаешь гигиену. Тебе необходимо принимать душ. И приучить к этому своих детей. Нельзя так к себе относиться.

Амех Бозорг пропустила слова младшего брата мимо ушей. Когда он отвернулся, она метнула на меня злобный взгляд – мол, ей известно, откуда ветер дует.

Душ был не единственной дурной привычкой, оскорблявшей достоинство моей золовки. Однажды, уходя из дому, Махмуди чмокнул меня на прощание в щеку. При виде такого безобразия Амех Бозорг пришла в ярость.

– Чтобы я больше этого не видела! – разносила она Махмуди. – В доме дети!

То обстоятельство, что младшенькая из детей, Фереште, готовилась поступать в Тегеранский университет, роли не играло.

После нескольких дней безрадостного затворничества в доме Амех Бозорг мы наконец отправились по магазинам. Махмуди, Махтаб и я с нетерпением ждали этого часа – нам очень хотелось накупить экзотических сувениров для наших американских друзей и родственников. Для себя мы намеревались приобрести ковры и драгоценности, поскольку в Тегеране они сравнительно дешевы.

По утрам, несколько дней подряд, в сопровождении Зухры или Маджида, мы выезжали в город. За четыре года после революции население Тегерана увеличилось с пяти миллионов – подумать только! – до четырнадцати. Провести точную перепись было невозможно. В результате экономического кризиса разорялись целые деревни, чьи жители устремлялись в Тегеран в поисках еды и жилья. В город также вливались тысячи, если не миллионы, беженцев из охваченного войной Афганистана.

Всюду были несметные толпы – люди с мрачными лицами спешили по делам. Никто не улыбался. Зухра или Маджид вели машину, застревая в немыслимых пробках, создаваемых не без участия пешеходов, которые, казалось, не дорожили ни собственной никчемной жизнью, ни жизнью своих детей, то и дело перебегавших запруженные машинами мостовые.

По краям улиц были вырыты широкие канавы, по которым текла сбегавшая с гор вода. Жители использовали этот бесплатный «родник» в самых различных целях. В канавы вываливали мусор. Владельцы магазинов обмакивали в них свои швабры. Одни здесь мочились, другие мыли руки. На каждом углу нам приходилось перепрыгивать через эти зловонные потоки.

Всюду велись строительные работы – вручную и бестолково. Для рам, например, использовались не планки размером четыре на два, а бревна диаметром в четыре дюйма; хоть и очищенные от коры, они были непросушенными и кривыми. Не заботясь о точности, строители соединяли бревна разных размеров, сооружая дома сомнительного качества и прочности, словно их строил из нестандартных кубиков ребенок.

Город был на военном положении – всюду рыскали угрюмые полицейские и вооруженные до зубов солдаты. По улицам было страшно ходить – ведь ружья были заряжены. Непрерывно попадались навстречу мужчины в темно-синих полицейских формах, чьи винтовки были нацелены на пешеходов – на нас в том числе. А что, если случайный выстрел?

На улицах было полно повстанцев в маскировочной одежде. Они останавливали все машины подряд и подвергали их обыску – искали антиреволюционную контрабанду: наркотики, литературу, критикующую шиизм, и американские кассеты. За последнее нарушение закона можно было схлопотать шесть месяцев тюрьмы.