Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Между тем Серафим к самой внешней границе небес Воспарил. Там лишь солнца свершают священный обход. Светло, сравнимо с эфирным лучисто-тканым шлейфом, Тянется блеск их по небу. И нет такой темной планеты, Что взглядом недобрым коснулась бы неба; вдали от него Свершает свой путь укрытая облаками Природа: под ним Мелькают планеты, невзрачные, — как под пятою путника Прах, населенный червями, взвихрившись, вновь опадает. Вкруг же этого неба тянутся миллиарды путей открытых: Неведомых нам, протяженных, светилами обрамленных. ………………………………………………………………………………………………… В тихих просторах, где Северный полюс, незримый, — Вечная полночь царит, запустенье. Оттуда и тьма, и тучи — Как море, чей уровень падает, — непрерывно стекают вниз. Так когда-то таились под тьмой, накликанной Моисеем, Нил, зажатый между дважды четырнадцатью берегами^{175}, Также и вы, гробницы царей, — бессмертные пирамиды. Никогда еще взгляд человека, обрезанный низким небом, Гиблых пространств не видал, где ночное царство земное Одиноко покоится, где звук человеческой речи не звучал, Где не погребли мертвецов и где воскресенья не будет. Но на глубокие мысли наводит, на созерцание край сей Тех серафимов, что по горам его снежным блуждают, Как Орионы; и, как пророки, ото всего отстранившись, Блаженство людей, в грядущем, очами души прозревают. ………………………………………………………………………………………………… Но утихла Земля еще прежде, чем потемнело. Сумерки скоро сгустились, в безмолвие кануло всё. Тени ночные — Пугливо и смутно, с сиянием бледным — на землю упали. Молча небесные птицы улетели, нашли убежища в рощах. Все зверье полевое, включая червей, попряталось в страхе По своим одиноким норам. Сам воздух вдруг онемел. Мертвая тишина… Человек, тяжко охнув, глянул на небо. Оно больше еще потемнело: как ночь! Тут звезда воссияла, А светало дневное погасло. В покрывало пугающей ночи Закутавшись, угомонились земные поля и души, умолкли^{176}.

Рядом с поэмой Клопштока, справа от меня, лежит история римского императора Тиберия^{177}. Этот ужас, исходящий от могущественных государств… Непродуктивная убийственная власть, которую прославлял Вергилий. Убийственные походы Германика… Виновных и невиновных жертв — уже растерзанных после того, как их стащили крючьями с Лестницы рыданий^{178}, — спустя сколько-то дней, когда они начинали разлагаться, опять насаживали на железный крюк, уподобляя пойманной на приманку треске, и тащили по улицам… Но, как говорят, без законов не обойтись, и Рим своими законами гордился. Один из этих законов запрещал убивать девственниц посредством удавки. Но когда Тиберий захотел устранить семью Сеяна^{179}, командующего преторианской гвардией, и в тюрьму притащили десятилетнюю девочку, дочь Сеяна, палачу — чтобы закон был соблюден — приказали сперва изнасиловать ребенка, а уж потом удавить и сбросить по окровавленным ступеням^{180}. Тем не менее Вергилий говорит: «Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, / Или обличье мужей повторить во мраморе лучше, / Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней / вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю: / Римлянин! Ты научись народами править державно — / В этом искусство твое! — налагать условия мира, / Милость покорным являть и смирять войною надменных — —»^{181}. Слова, слова, слова: фальшивые и недостаточно действенные, чтобы смыть кровь; недостаточно громкие, несмотря на скрытый в них обман, чтобы заглушить боль. Убивать миллионы и миллионы людей — вот в чем заключается искусство империй. Почему мы, слабые, не находим в себе мужества, чтобы назвать Наполеона преступником? А пьяницу Александра — скотиной? — Имена, избранные Историей, — они заслуживают только проклятия.

Сердце мое горестно сжимается, когда я, выныривая из музыкальных грез, вспоминаю эти исторические картины. Уныние начинает подмешиваться к радости и мало-помалу поглощает ее.

Я решил, что напишу произведение для, если можно так выразиться, двух хоров: концертную симфонию^{182}, где струнным инструментам, усиленным двумя валторнами, как Tutti^{183}, будут противостоять солирующие инструменты — кларнет, два гобоя и фагот.

Аякс не знает, что я уже несколько дней обдумываю новые музыкальные идеи и пишу партитуру для оркестра^{184}. Он думает, я все еще занят клавирной сонатой — улучшаю ее или расширяю. Он не знает, что я работаю как одержимый, потому что часы ко мне милостивы: сила моей души не скована печалью или усталостью. — Он находит меня неприветливым и рассеянным, когда я выныриваю из своих фантазий, которые зримы для моих глаз только как темные пятнышки чернил на белой бумаге. Мой дух чувствует себя свободным; но трепещущие нервы сейчас плохо переносят разговоры даже на безразличные мне темы. Пять линий нотного стана — никакие не границы. Совокупность нотных головок, штилей, флажков и скрипичных ключей — это как тело, которое состоит не только из сухожилий, костей, мышц, нервов, печени, почек и кожи: оно скрывает в себе еще и прекрасный дар — возможность заключить в объятия весь мир и то, что вблизи от тебя, отчего возникают непостижимые чувственные ощущения… — Это как цветущий день, насыщенный радостью.

Итак, я мало что могу сказать Аяксу. За столом я по большей части молчу; чтобы разговорить меня, ему приходится задавать вопросы. Наверняка он наблюдает за мной. Вероятно, ему кажется, что я веду себя недружелюбно… или высокомерно: во всяком случае, как-то по-дурацки. Он недавно спросил, есть ли на острове бордель.