Всюду третий лишний - Бен Хетч

– Ой, дорогой ты мой, я работала на отделении, где лежали больные с раком легких. Нет, я не собираюсь ничего говорить – но твоя грудная клетка, дорогой мой… Как жаль. Но ничего не попишешь – такова жизнь.

В тот вечер я позвонил в Нусу Доминик из уличной кабины. Трубку сняла Фиона.

– Будьте любезны, скажите, могу ли я поговорить с Доминик?

Доминик, услышав мой голос, удивилась и начала рассказывать о том, что считала сейчас главным в своей жизни: чем она занимается, как чувствует себя мать Джона. Что именно она должна говорить всем о моем телефонном звонке? Я сказал ей, что верю в то, что все со временем образуется, но она решила, что я имею в виду ее проблемы.

– Сегодня у тебя положительный настрой, – сказала она с обычной для наших бесед насмешкой в голосе, – но, если ты помнишь, у меня настрой всегда отрицательный.

Я рассмеялся ненатуральным, вымученным смехом и сказал, что, к сожалению, имел в виду не ее, а Люси и себя. Я также сказал ей, что чувствую свою вину перед Карлосом, но тут мои монеты кончились, я не успел сказать больше ничего, а поэтому чувствовал себя ужасно.

Мне захотелось позвонить Люси и сказать, что я по ней скучаю, что не могу дождаться, когда наконец увижу ее, а пока наблюдаю борьбу крокодилов.

Сейчас я сижу в спальне для гостей наверху в домике тетушки Эйндж. Я чувствую душевное умиротворение в этом мире пожилых людей и не могу нарадоваться, что вместо тяжелого давящего одиночества я нахожусь в их доброжелательном обществе. Я отказался от консервированных персиков и от тасманийского чеддера, потому что уже испытывал мучения совести из-за того, что я натворил, – как я мог быть настолько глупым и что может произойти, если все это выплывет наружу. Может быть, стоит рассказать Люси о том, что было у нас с Доминик, еще до ее отлета? Но тогда она не прилетит. Если я расскажу ей потом, то испорчу ей отпуск и разрушу наши планы: «Люси, я должен тебе кое что сказать… Я вел себя как эгоист перед тем, как ты ушла от меня, но это не эгоизм – это мое естественное поведение… это потому, что…» Так что же все-таки было вначале? Курица или яйцо, может, и ссора-то из-за яйца?

Старики, отмечая золотую свадьбу, всегда говорят: «живя в браке, нужно работать, надо уметь давать и получать». Я никогда до нынешнего момента не понимал сути этого. А вот сейчас, я думаю, понял. Я все время полагал, что меня тянет к Никки потому, что у нас с Люси разладились отношения. А может быть, именно то, что меня тянуло к Никки, и разладило наши отношения? А что касается Доминик… Господи, я и сейчас не в состоянии объяснить, как это произошло.

Днем мы обедали у моей кузины Джейн, где я встретился с несколькими троюродными сестрами, переехавшими сюда из Англии. Они жили на вилле, построенной в испанском стиле, фасад которой отражался в рукотворном озере, созданном на месте бывшего здесь когда-то карьера. Они вспоминали о том, каким видели меня в последний раз: это было в Лестере, когда мне было шесть лет, и они запомнили, как меня вместе с Дэнни затолкали в кровать. Затем мы посетили семейное предприятие по производству полиуретана, где мне показали центрифугу и агрегат для отливки изделий из пластика. Я сказал, что все это очень интересно, и, затягивая сзади на голове ремешок защитных очков, задал несколько вопросов о том, кто поставляет сырье, и о системе работы с заказчиками.

Тетушка Эйндж только что заходила ко мне в комнату узнать, в порядке ли я. Дядя Том тоже просунул голову в приоткрытую дверь, свет лампы блеснул на стеклах его очков, он улыбнулся и сказал, что завтра утром повезет меня в Перт, где мы пойдем на монетный двор. Я с благодарной улыбкой кивнул, а затем прямо-таки оглушил его вопросом, в чем, по его мнению, заключается секрет счастливого брака. Он не ответил: «В искусстве находить компромиссы», как посчитало бы большинство супружеских пар, доживших до золотого юбилея. Фактически он и не ответил на этот вопрос. Он сказал, что встретил тетушку Эйндж на танцах во время церковного праздника, когда им было по четырнадцать лет, и с той поры они вместе.

– Пятьдесят лет, – протянул он, глядя в потолок. – Да, тогда все было намного проще.

Он, казалось, чувствовал себя виноватым в том, что эти времена ушли в прошлое, и, почесывая затылок, смущенно улыбался мне.

Я размышлял о нем и его пристрастии собирать и хранить в саду разные памятные предметы, связанные с железной дорогой; о тетушке Эйндж, постоянно озабоченной тем, что надо полить газон и достаточно ли в холодильнике ее любимого чеддера.

– Наверно, я не хотел бы быть молодым в нынешнее время, – вздохнув, сказал дядюшка Том. – Слишком уж большой выбор.

Я почти влюбился в дядюшку Тома, и мне очень хотелось быть таким, как он.

Он ласково, как будто я был ребенком, пожелал мне спокойной ночи, сказал, что, если мне станет жарко, я могу открыть окно, но так, чтобы об этом не узнала тетушка Эйндж, которая боится грабителей. А я пытался представить себя через пятьдесят лет совместной жизни с Люси, расхаживающего шаркающей походкой по дому и обсуждающего совершенную днем покупку вагончиков для игрушечной железной дороги.

Дядюшка Том осторожно закрыл дверь моей комнаты.

– Дядя Том, – позвал его я.

Он снова просунул голову в полуоткрытую дверь.

– Спасибо, – сказал я.

– Там, на монетном дворе, они штампуют монеты из золотого стержня. Ты можешь просунуть руку в смотровое отверстие и потрогать его, – сказал он.