День независимости - Ричард Форд

Однако я не знаю, что сказать и какие темы Энн считает запретными. (Быть может, в этом и состоит еще одна цель развода – в восстановлении запретов, на которые ты махал рукой, когда все шло прекрасно.) Меня подмывает заговорить о чем-нибудь менее спорном, как сделал я прошлой ночью. О моих затруднениях с Маркэмами и Мак-Леодами, о росте процентных ставок, о выборах, о мистере Тэнксе – самом незабываемом персонаже с его фургоном, кошкой в золотом ошейнике и литературными конденсатами «Ридерз Дайджеста», с личными обстоятельствами, которые обращают мой Период Бытования в десятилетие сплошных удовольствий.

Но Энн вдруг произносит – ни с того ни с сего, но, разумеется, со всего:

– Не так-то легко быть прежними супругами, верно? Пользы от нас немного, мы ничему не помогаем продвигаться вперед, просто плывем по течению, никак друг с другом не связанные, хоть и притворяемся, что связаны, как раньше.

Она шмыгает носом, потирает его тылом ладони. Энн как будто видит нас вне наших тел, висящими, точно призраки, над рекой, и хочет, чтобы мы оттуда исчезли.

– Ну одно-то мы всегда можем сделать.

Энн взяла за правило почти не прибегать к моему имени – пользуется им, лишь когда ее разбирает злость, – и потому чаще всего я словно случайно подслушиваю сказанное ею и даю неожиданные ответы.

– Это что же? – Она смотрит на меня неодобрительно, темные брови ее сведены, ноги подрагивают – почти неприметно, судорожно.

– Пожениться снова, – отвечаю я, – просто для того, чтобы подтвердить очевидное. (Хоть и не обязательно неизбежное.) В прошлом году я продал дома трем супружеским парам (двум, на самом-то деле), все эти люди были когда-то женаты, потом развелись, но женились снова, опять развелись и опять поженились – с прежними супругами. Я так понимаю, что можно сказать, то можно и сделать.

– Мы эти слова на твоем надгробии высечем, – с терпеливой неприязнью отвечает мне Энн. – Это же история твоей жизни. Ты никогда не знаешь, что можешь сказать в ближайшую минуту, и потому не способен отличить хорошую идею от плохой. Но если семь лет назад идея выйти за тебя замуж хорошей не была, почему она стала лучше ныне? Ты-то лучше не стал. (Это пока не доказано.) А предположительно, стал еще и хуже.

– Да и ты, как ни крути, состоишь в счастливом браке, – говорю я, ощущая довольство собой, хоть и гадая, что это за «дорогой мне человек» будет решать, какие слова украсят мое надгробие. Я лучше уж сам решу.

Энн смотрит на Чарли, босого, полуголого, – широко шагая, он возвращается в студию, чтобы выяснить, несомненно, готово ли уже его мисо, и достать из шведского холодильничка соевый соус и лук-шалот. Идет он, отмечаю я, понурясь, сгорбившись, вытянув шею, отчего кажется на удивление старым – ему всего шестьдесят один год, – и меня пронзает вдруг неожиданное, решительно нежелательное и неуместное сочувствие к нему. Хороший удар уключиной по морде человеку его лет перенести нелегко.

– Тебе нравится думать, что я должна сожалеть о браке с Чарли. А я не сожалею. Нисколько, – говорит Энн, и ее желтовато-коричневый мокасин снова нервно вздрагивает. – Как человек он гораздо лучше тебя… (Абсолютно не доказано.) Другое дело, что ты можешь не верить в это, поскольку совсем его не знаешь. Он даже держится на твой счет хорошего мнения. Он старается подружиться с детьми. И думает, что мы добились в этом смысле далеко не средних успехов. (Что-то давненько я не слышал о его дочке-писательнице.) Он добр со мной. Правдив. И верен мне.

За последнее я не готов поручиться собственной задницей, хоть, может быть, и зря. Такие мужчины тоже встречаются. К тому же мне хотелось бы услышать какую-нибудь возвышенную истину из числа изрекаемых Чарли – наверняка ею окажется самодовольное республиканское евклидианство: пенни доллар бережет; покупай подешевле, продавай подороже; старик Шекспир свое дело знал туго. И мое незаслуженное сочувствие к нему как рукой снимает.

– Вот уж не знал, что он высоко меня ценит, – говорю я (уверен, он этого тоже не знает). – Может быть, нам следует стать лучшими друзьями. Он как-то обратился ко мне с такой просьбой. Но я вынужден был ее отклонить.

Энн просто покачивает головой, отвергая мои слова, как великий актер отвергает выкрики из зрительного зала – полностью и, в сущности, не замечая их.

– Знаешь, Фрэнк, пять лет назад, когда мы еще жили в Хаддаме и соблюдали наш жалкий уговор, который был тебе так по душе, а ты трахал ту маленькую техасскую фифу и вообще наслаждался жизнью, я самым серьезным образом опубликовала в газете бесплатных объявлений пару строк о себе: женщина ищет мужчину. Это был немалый риск, я могла напороться на что угодно, даже и на изнасилование, но я пошла на него – лишь бы все осталось таким, каким оно тебе нравилось.

О газете бесплатных объявлений и прочем я слышу уже не впервые. Да и Викки Арсено фифой отнюдь не была.

– Мы могли бы в любой день взять да и пожениться снова, – отвечаю я. – И я вовсе не наслаждался жизнью. Если помнишь, это ты со мной развелась. Мы вполне могли съехаться снова. И зажить совсем иначе.

Возможно, сейчас я услышу, что мне совсем и не следовало предпринимать самую трудную за всю мою взрослую жизнь попытку приспособиться к тому, что меня окружало (ах, если бы я был ясновидцем). А это худшая новость, какую только можно сообщить человеку, и у меня уже руки чешутся – влепить Энн смачную оплеуху.

– Я не хотела выходить за тебя, – она продолжает качать головой, хоть и с меньшей силой, – мне просто нужно было уехать оттуда, вот и все. Ты когда-нибудь задумывался о том, почему мы разошлись?

Она бросает на меня короткий, косой взгляд – неприятно напоминающий взгляд Салли. Я предпочел бы не копаться сейчас в прошлом, а заняться будущим или хотя бы настоящим, в котором ориентируюсь лучше всего. Впрочем, сам виноват, нечего было лезть к Энн с щекотливой темой супружества, о нем и упоминать-то не следовало.

– Насколько мне известно, – честно и прямо отвечаю я, – потому, что умер наш сын, а мы с тобой попытались справиться с этим и не смогли. Потом я на время ушел из дома, обзавелся кой-какими подругами, а ты подала на развод, не желая меня больше видеть.

Произнося это, я не без опаски поглядываю на нее – как будто такое описание нашей тогдашней жизни равносильно утверждению, что все картины Гойи вполне могла написать одна бабуся из Де-Мойна.

Энн кивает, словно стараясь разложить услышанное от меня по полочкам своего разума.

– Я развелась с тобой, – медленно и педантично сообщает она, – потому что ты мне не нравился. А не нравился ты мне потому, что я тебе не верила. Как по-твоему, ты хоть раз в жизни сказал мне правду, полную правду?

Не глядя в мою сторону, она постукивает пальцами по своему голому бедру. (Такова вечная тема ее жизни: поиски правды и поражение правды в битве с непредвиденными обстоятельствами, которые чаще всего олицетворяет ваш покорный слуга.)

– Правду о чем? – спрашиваю я.

– О чем угодно, – сухо отвечает она.