Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я уже все потерял и мог только выиграть. Я не испытывал угрызений совести, не чувствовал ни малейшего отвращения. Я был уверен, что меня ждет радость. Я даже не сомневался, что получу преимущество. Оно было бы огромным. Я бы проник в тайну, каковой является для меня этот Аякс. Его готовность пойти мне навстречу не знала ограничений. Достаточно было бы пробудить в нем слова, и он стал бы для меня раскрытой книгой. Тот, кто дарит радость и поцелуи, раскрывается для принимающего эти дары.

Но я поступил вопреки своим представлениям. Накопленные мною знания включали и понимание неизбежности такого отказа. — Я попытаюсь изобразить круг одолевавших меня мыслей и чувств: все неуместное, бессмысленное, наивное… набегающее одно на другое… взаимоисключающее. Вся моя бедность обнаружилась. Я беден. Беднее, чем до сих пор был готов признаться себе. Мой Противник попрекнул меня моей бедностью. Я не презираю Аякса. Мне пришлось приложить усилие, чтобы оторваться от него. Сладострастная боль — вот всё, что я себе взял. Смотреть на это тело, трепетать от желания и позволить себе низвергнуться в пустоту… Остаться без нежности… Я в тот момент не думал о Тутайне, не думал ни о каком человеке. Знать, что я никогда больше не увижу этот позолоченный сосок… Прощание с чужой плотью. Последнее. Безвозвратное. Мои глаза словно гладили юную, чужую кожу этого дерзкого мальчика. Сердце, казалось, вот-вот разорвется. Но я сказал:

— Что ж, Аякс. Я тебя понимаю. Накройся. Наше товарищество могло бы, по прошествии долгого времени, к этому прийти; но оно не может с этого начаться.

Прежде чем он заговорил, я поднялся и по ковру стал пятиться к двери. Тут-то и случилось, что я задел какую-то скамеечку для ног и опрокинул стоявшую на ней бутыль. Содержимое целого арсенала соблазнительных запахов, животного и растительного происхождения — включая бергамотовое масло, резкий аромат ванили и тропических деревьев, — излилось на пол. Атмосферный потоп, клубы раскаленно-чувственных испарений, вонь от стократно умноженного сладострастия… Какой-то непостижимый концентрат: одурманивающий, как эфир, стойкий, как асафетида^{207}, и сладкий, как мед… Я поднял бутыль и поставил ее на место. Потом извинился, вынул носовой платок, попытался хоть отчасти вытереть пролившуюся жидкость.

— Я тебе не нравлюсь, — капризно проговорил Аякс и нарочито потянулся, в последней попытке похвалиться собой.

— Ты мне очень нравишься, — ответил я. — Очень. Тут дело не в отвращении. Дело в другом. Я бы вышел сейчас, даже если бы ты был молоденькой девушкой. Одевайся! Я буду ждать в гостиной. Я тебе все объясню.

Может, на самом деле и эту реплику я произнес вслух только наполовину. Я вышел. «Одевайся! Я буду ждать в гостиной» — такое я точно сказал.

Мое пребывание у Аякса длилось считаные минуты. А с момента, когда он показал мне свою грудь и я понял суть его предложения, его готовности, пролетели вообще какие-то секунды (которых хватило ровно на то, чтобы я услышал, как бешено колотится сердце). Моя реакция — не знаю, ложная или правильная (порождение мучительно флуктуирующей интуиции, слишком непосредственной, чтобы на нее могла воздействовать воля, чтобы ее можно было истолковать как результат проверки собственной совести), — напоминала инстинктивное действие, для которого характерна краткость. Мое отступление осуществилось с бешеной скоростью. Я вдруг распознал в действиях Аякса продуманный — фрагмент за фрагментом — план, рассчитанный на то, чтобы меня соблазнить. Теперь я распознаю и начало этого плана, возникшего еще вчера или позавчера, и ту роль, которая отводилась в нем жирной пище, неумеренно потребляемому вину.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Поскольку я отвернулся от Аякса, я мог бы теперь — лишь с едва заметными следами фальсификации — написать, что я его презираю, что нахожу его действия непристойными. Наше поведение всегда имеет и максимально приличную, «витринную» сторону. Мысли, которые кажутся взаимоисключающими, на самом деле не так уж далеки друг от друга. Однако, напиши я такое, я бы уподобился тем фарисеям, которые благодарят Бога за то, что они не так порочны, как грешники. (Большинство в любом человеческом обществе в силу необходимости всегда состоит из поборников нравственности и чиновников.) В действительности же наше бытие широко разветвлено, как крона дерева, часть листьев которой развернута к солнцу, а другая — к тени. Мы, при всем нашем убогом несовершенстве, ценнее, чем готовы признать те, кто судит о нас; по крайней мере, мы, несмотря на наши ошибки и заблуждения, угодны Природе. Мы представляем не только нас самих: мы — служители воплощенного в нас закона, не нами установленного. Наша вина наверняка в любом случае мала. Потому мы должны принимать как переживание все то, что выпадает на нашу долю. Мы должны принимать наше взросление и умирание… и ужасное разочарование, возникающее из-за того, что мы теряем всякую ценность, если отмечены врожденными недостатками, постигшим нас несчастьем или старением. А кто может похвастаться, что не имеет такого «врожденного недостатка», который не нравится его ближним? — Я думаю, утешение можно обрести только во Лжи. В настоящей, глубокой, всеобъемлющей Лжи. Там мы укрыты и чувствуем себя в безопасности. Там нас никто не найдет, даже мы сами. Ложь — удивительный ритуал, погружающий нас в дрему. — Но я всегда бегал за Правдой, за подлинным несчастьем. Я вижу некоторые из тех знаков, которыми мы отмечены. Я — отмеченный. Тутайн был отмеченным. Аякс — отмеченный. Моя мама. Мой отец. Все матери, все отцы. Все любящие этого мира — отмеченные. Я потерял веру в благость Провидения, поскольку видел, что побеждают сильнейшие и число. Нам некуда бежать от правды Природы — с нашим чувственным восприятием, с нашими философскими возможностями. У Мироздания для нас припасен лишь один подарок: ощущение равновесия, даруемое сном и успокоенностью — плодом исполнившегося плотского желания. Это мало. Это — получаемая нами малая плата. Для меня невозможно такое: желать лжи. Я могу, по необходимости, ей предаться; но не могу желать забвения или волшебства молитвы. Мой вечный Противник опустошит мой мозг; но я — пока что — обороняюсь. Смысл моих усилий — обороняться против сильнейшего, против покушающегося, который хочет избавиться от меня: меня, — этого места действия, этой судьбы, этого человека, который не знает, вернется ли он когда-нибудь — после того как исчезнет отсюда. Который не знает этого, потому что никто этого не знает. Я не могу никого судить; но я могу, в моем возрасте, отвергнуть даже малый, даже единственный подарок; я могу бежать в свое одиночество, к самостоятельно созданным картинам. Но в таком поведении нет никакого нравственного триумфа. Уж скорее оно результат моей нерешительности.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я вышел. Прикрыл за собой дверь. И лишь когда я остался один, началось вихревое кружение моих безумных порывов. Я страдал. Страдал, как редко когда прежде. Я не осуждаю Аякса. (Я еще часто буду это повторять, чтобы не начать осуждать его в самом деле.) Я всего лишь обратился в бегство. Чего он хотел от меня? Какую цель имело сделанное им предложение? Ведь это не согласуется с разумом, как я его понимаю. Образуй мы пару любовников, он бы стал дающим, жертвующим собой — потому что он моложе и его облик лучше, чем у меня. Какое качество во мне могло бы показаться ему достойным любви? — К моей музыке он равнодушен. Моих тайн не знает. И все-таки именно он был домогающимся, чья готовность предшествовала моей. Он решился пожертвовать собой.