Коммунисты - Луи Арагон

весь день не давало ей покоя. И теперь она ни за что не хотела отпускать Маргариту из дому на ночь глядя. Она ссылалась на затемнение. Прошлой ночью опять была тревога, а Маргариты не было дома. Никогда-то ее нет дома. Госпожа Корвизар вздыхала, ломала руки: — Ты меня уморить хочешь… — Господи, как все это тяжело! Маргарита вся сжалась. Сперва Лемерль, потом Лебек, а теперь мать, это уж слишком; опять выдумывать, опять лгать. Но госпожа Корвизар против ожидания как-то сразу сдалась; казалось, Маргарита убедила ее. В действительности бедная старушка была рада любому объяснению, только бы успокоиться, хотя перед тем божилась, что не поверит ни единому слову дочери. Она устала тревожиться, устала бороться. Но ей было невмоготу оставаться одной. И желание дочери как можно скорей убежать из дому пугало ее. Не успела проглотить тарелку супу, и, вот вам, уже шляпа на голове. Госпожа Корвизар в изнеможении опустилась на стул и заплакала.

— Да ну, мама, успокойся. Ну что ты нервничаешь? Неужели мне нельзя выйти вечером из дому? Мне же все-таки сорок пять лет, я ведь не девочка!

Она взяла мать за руки, вытерла ей глаза. Та повторяла сквозь слезы: — Все, все меня покинули… отец… Гонтран… Марта… теперь ты…

— Да я же тебя не покинула, успокойся, я иду к друзьям посидеть вечерок…

— Все… все вы, Корвизары, той же породы. В один прекрасный день все уходите… Отец — из-за той мерзавки… ты… просто в голове не укладывается, ты, моя доченька, — она понизила голос, — и вдруг коммунистка… Боже мой? Чем это кончится! Эжен упал из окна, потому что ему всадили пулю в сердце… Это та женщина, уж, конечно, та женщина! Гонтран… когда уходил на войну, он обещал мне беречь себя… От чего умерла Марта там, у негров, я так и не узнала… Сказали — от лихорадки… от какой лихорадки? Никто так и не объяснил толком, от какой лихорадки… я по медицинскому Ларусу смотрела… А теперь ты, ты. У тебя своя страсть, как у Эжена, как у Марты, ты такая же упрямая, как они… ты обманываешь меня, как Гонтран… Ведь Гонтран меня обманывал… ты думаешь, я не понимала, когда он меня обманывал, чтоб убежать из дому, чтоб пойти, уж не знаю там куда, к девицам… А ты хуже всех, в твоем возрасте… и вдруг — эта ячейка… эта твоя ячейка…

— Знаешь, мама, ложись-ка спать, почитай в постели, я вернусь не поздно. — Маргарита сняла со шкафа фибровый чемодан и принялась стирать с него пыль. — Господи боже мой! Зачем тебе чемодан? Ты уходишь от меня?

— Что ты, мама, я иду к подруге, она хочет отдать мне старые платья…

— Отцу твоему всадили пулю в сердце… и он упал из окна…

Перед тем как уйти, Маргарита напоила мать липовым чаем, помогла ей раздеться, уложила в постель, дала под головy свою думку, поймала по радио речь верховного комиссара по делам информации и пропаганды и принесла ей «Двадцать лет спустя», книгу, которую госпожа Корвизаp перечитывала, вероятно, в сотый раз… Пока она спускалась вниз по лестнице, ее преследовал голос Жироду, его пышные метафоры… — Вы уезжаете, мадемуазель Корвизар? — спросила ее консьержка, когда Маргарита переступила порог. Она что-то буркнула в ответ.

* * *

— Ну, так что же это за старая кляча? — приставала Виолетта. Лемерль пожал плечами. — А я почем знаю? — Виолетта рассвирепела: — Нет, это уж слишком! Скажите на милость, он даже счет потерял всем своим вертихвосткам!.. Сегодняшняя всякий стыд забыла — прямо сюда за тобой приперлась!.. Палка палкой, черная, в матери тебе годится… У-у, глаза бы мои на тебя не глядели! А я, спрашивается, для чего? Суп варить… Суп-то хоть тебе понравился? Рубашки вашей милости крахмалить… Ах ты, мразь!

— Да ну, Виолетта, не сердись, мамочка!

В комнате пахло мокрым бельем, развешанным на веревках, которые были протянуты по всем направлениям, чтобы места хватило. Запах стряпни и жарко натопленная печь не способствовали освежению воздуха. Тринадцатилетняя дочка Виолетты, получив затрещину от матери, уже ревновавшей к ней Лемерля, когда тот бывал ласков с девочкой, убежала к себе в каморку. С конца года он лодырничает; с тех самых пор, как его выгнали после этой их дурацкой всеобщей забастовки. Не поймешь, что за человек. До забастовки даже в профсоюзе не состоял. Но от работы отлынивать горазд, тут уж он от других не отстанет. Теперь, скажите, что выдумал, в коммунисты записался! Тоже, умник. Как раз, когда их дела все хуже и хуже. Какие речи разводил: в декабре я потому и остался на мели, что я ни с кем. В наше время надо быть с кем-нибудь. Коммунисты — это оппозиция. А при смене правительства наступает черед оппозиции. Вот и надо примкнуть к оппозиции, раз хочешь быть с заправилами. Нечего сказать! Додумался! Сейчас коммунисты все равно, что предатели, а тут еще война, и если ты вовремя от них не смоешься… Большие шишки всегда на таких дураках выезжают… — Вот выставлю тебя, красавца, за дверь, вот выставлю… что тогда? Посмотрим, как тебя твоя ячейка прокормит.

— Да ну тебя к чорту, старая ведьма, заладила — ячейка, ячейка… Меня выставишь? Кому ты такая нужна? А ты без мужика не проживешь…

— Ну, знаешь, свет не клином сошелся… А работы сейчас хоть отбавляй… Стоит только захотеть… всюду рабочие руки требуются — и у Рено, и у Виснера, и у Сальмсона… ты, верно, в «Попюлер» и не заглядывал? Он лодырничает, а я по стиркам ходи…

Каждый день одно и то же, нечего расстраиваться… Вот только эта сегодняшняя гостья. Ставя на стол тарелку с сыром, — а кто за него, за сыр-то платил, а? — Виолетта спросила: — Эта черная, патлатая, что приходила, уж не жидовка ли?

— Почему жидовка? А потом, как я могу сказать, раз я не знаю, кто приходил…

— Ага, попался, голубчик! Ну, конечно, жидовка из вашей ячейки… У нее и выговор такой. Нет, она не француженка. — Говоря это, Виолетта счищала ржавчину с никелированного края зеленой эмалированной плиты. Лемерль отодвинул тарелку; не сыр, а мыло какое-то, не умеет даже камамбера порядочного купить — и стукнул кулаком по столу:

— Ну тебя в болото! Ухожу.

Тут она сразу растаяла, бросила наждачную бумагу и подошла