Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

– О, я не это имел в виду.

– Да, а что же? Знаете, когда студент консерватории ленив и не желает работать, он всегда берется за композицию. Это может каждый, и, как известно, каждый непременно гений.

– Я в самом деле так не думаю. Значит, я должен стать пианистом?

– Нет, сударь мой, для этого у вас все же не хватит данных. Но научиться прилично играть на скрипке вы бы еще могли.

– Так я же этого и хочу.

– Надеюсь, вы говорите серьезно. Позвольте откланяться. Желаю скорейшего выздоровления и – до свидания!

С этими словами он удалился, изрядно меня озадачив. О возвращении к занятиям я пока почти не думал. Теперь я стал бояться, что дело может опять пойти трудно и безрадостно и под конец все снова будет так, как раньше. Однако такие мысли у меня вскоре развеялись, к тому же выяснилось, что визит ворчливого профессора был сделан с поистине добрыми намерениями, в знак искреннего благоволения.

По выходе из больницы я должен был поехать на отдых, но предпочел подождать с этой поездкой до летних каникул и сразу же взяться за работу.

Тут я впервые почувствовал, какое удивительное воздействие может оказать период покоя, особенно вынужденного. Я приступил к урокам и упражнениям с неверием в себя, но все пошло лучше, чем прежде. Правда, теперь я отчетливо понял, что виртуоз из меня никогда не выйдет, однако это открытие в моем нынешнем состоянии не причинило мне боли. В остальном дела шли хорошо, а главное, за время долгого перерыва непроходимая чащоба теории музыки, учения о гармонии и теории композиции превратилась для меня в легко доступный, приветливый сад. Я чувствовал, что озарения и опыты моих счастливых часов не лежат больше в стороне от всяких законов и правил, что посреди строгого ученического послушания пролегает узкая, но ясно различимая дорога к свободе. Правда, еще выдавались часы, дни и ночи, когда я словно бы натыкался на забор из колючей проволоки и с израненным мозгом мучительно преодолевал противоречия и пробелы; но отчаяние не возвращалось ко мне, а узкая тропа перед моими глазами становилась все более явственной и торной.

В конце семестра, прощаясь со мной перед каникулами, преподаватель теории музыки, к моему удивлению, сказал:

– Вы единственный студент этого курса, который, кажется, действительно что-то смыслит в музыке. Если вам когда-либо доведется сочинить какую-то вещь, я бы охотно на нее взглянул.

Эти утешительные слова еще звучали у меня в ушах, когда я уезжал на каникулы. Я уже давненько не бывал дома, и теперь, пока ехал в поезде, родной край вновь подступил к моему сердцу, потребовал моей любви и вызвал поток наполовину утраченных воспоминаний о детстве и первых годах отрочества. На вокзале моего родного города меня встретил отец, и мы покатили на дрожках домой. Уже на следующее утро мне захотелось прогуляться по старым улицам. И тут меня в первый раз охватила печаль по моей утраченной стройной юности. Это было мукой – ковылять с палкой на искривленной и негнущейся ноге по улочкам, где каждый угол напоминал мне о мальчишеских играх и невозвратимых радостях. Я пришел домой грустный, и, кого бы я ни видел, чей бы голос ни слышал, о чем бы ни думал, все беспощадно напоминало мне о прежнем времени и о моем увечье. К тому же я страдал оттого, что матушка, по всей очевидности, была еще меньше, чем когда-либо, согласна с выбранной мною профессией, хотя и не высказывала этого вслух. С музыкантом, который мог бы выступать на стройных ногах как виртуоз или молодцеватый дирижер, она бы еще с грехом пополам примирилась, но как намеревался человек с ограниченной подвижностью, с посредственной аттестацией и робким характером добиваться успеха в качестве скрипача – это ей было непонятно. В этом настроении ее поддерживала одна старая приятельница и дальняя родственница, которой мой отец однажды отказал от дома, за что она платила ему злобной ненавистью, при этом вовсе не избегая нас – она часто приходила к матери в часы, когда отец был занят в конторе. Меня она терпеть не могла, хотя со времен моего детства не обменялась со мной ни единым словом, в выбранной мною профессии видела прискорбный признак вырождения, а в моем несчастье – явную кару и перст Всевышнего.

Желая доставить мне радость, отец договорился, чтобы меня пригласили для сольного выступления в городское музыкальное общество. Но выступать я отказался и целыми днями просиживал в своей комнатушке, где жил еще ребенком. Особенно мучили меня вечные расспросы и необходимость отвечать на них, так что я совсем перестал выходить. При этом я поймал себя на том, что наблюдаю из окна за жизнью улицы, за ребятишками-школьниками и прежде всего за молодыми девушками с горестной завистью.

Как смею я надеяться, думал я, когда-нибудь снова выказать любовь к какой-нибудь девушке! Мне придется всегда стоять в сторонке, как на танцах, стоять и смотреть, девушки станут считать меня неполноценным, а если одна из них когда-нибудь и будет со мной ласкова, то только из сострадания! Ах, состраданием я был сыт до тошноты.

При таких обстоятельствах я не мог оставаться дома. Родители тоже немало страдали от моего раздражительного уныния и почти не спорили, когда я попросил у них разрешения прямо сейчас отправиться в давно намеченное путешествие, обещанное мне отцом. Позднее мой физический недостаток тоже не раз причинял мне беспокойство и разрушал дорогие моему сердцу желания и надежды, однако, пожалуй, никогда не ощущал я мою слабость и искалеченность так жгуче и так мучительно, как в те дни, когда вид каждого здорового молодого человека и каждой красивой женской фигуры вызывал у меня чувство униженности и причинял боль. Подобно тому как я постепенно привыкал к хромоте и к палке, пока не перестал их замечать, так же пришлось мне с годами привыкнуть к своей обособленности и относиться к ней с покорностью и юмором.

К счастью, я был в силах путешествовать в одиночестве и не нуждался в особом присмотре, любой сопровождающий был бы мне противен и мешал бы моему внутреннему исцелению. Мне стало легче уже в поезде, где никто нарочито и сочувственно меня не разглядывал. Я ехал без остановок день и ночь, чувствуя себя настоящим беглецом, и вздохнул полной грудью, когда на другой вечер сквозь мутные окна вагона увидел острые