Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар

Темнело, в приходской церкви зазвонили к вечерней мессе. Францка медленно шла по пустынной, усыпанной песком тропинке; под вербами временами тихо журчало, деревья стояли уже голые, чернели влажные ветви. За ними, у подножья скал, было темно и страшно. Францка не решилась идти дальше и вернулась.

Окна здания были освещены; за занавесями двигались тени; Францка услышала говор и смех и узнала его голос.

По двору проехал экипаж; Францка побежала вдоль стены к высоким воротам; слуга открывал их, и они скрипели на ржавых петлях. Внутри стояла господская карета.

На пороге дома показалась красивая дама, которую Францка видела с ним в городе; она приподняла плащ, ниспадавший до земли, так что показались маленькие золотистые туфельки, и направилась к карете. За нею вышел на порог он и, смеясь, громко разговаривал с пожилым господином, на которого был необыкновенно похож и на котором, так же, как на нем, был бархатный жилет и широкополая шляпа. Они пожали друг другу руки, и он побежал за дамой и вскочил в карету. Кучер медленно тронул по двору, к воротам, где стояла Францка.

Когда карета проезжала мимо, он выглянул в окошко и усмехнулся отвратительной усмешкой.

— До весны, Францка! С богом! — крикнул он, а она смотрела ему в лицо испуганными и умоляющими глазами.

Дама тоже посмотрела в окошко, кивнула Францке и засмеялась.

Кучер взмахнул бичом, и карета скрылась за стеной. Когда Францка бросилась следом, она увидела только, как карета прокатилась по мосту и исчезла за деревьями.

— Теперь пойду в Любляну! — сказала Францка уже в полусне; тепло и уютно было ей под одеялом. Небо прояснилось, и луна светила прямо на постель. Веки смыкались, мысли путались, как во сне, она говорила все тише, сбивчивей, невнятней и наконец затихла, задышала спокойно и мерно; между полуоткрытых, улыбающихся губ поблескивали белые зубы.

Но мать продолжала слушать, и какой-то голос продолжал говорить явственно и отчетливо. Она видела все этапы этого крестного пути, который завершится на верхней улице, как предсказано.

«Будут блуждать и вернутся, ибо им суждено погибнуть на верхней улице».

Дочь вернется бледная, иссохшая, согбенная, кутаясь в изжеванные господские обноски, с разлезшейся шляпой на голове. Комната будет пустая, в лицо ей повеет запахом мертвечины и гарью от сальных свечей. На стенах, влажных от сырости, намерзнет лед; ветер будет дуть в разбитые окна и сотрясать щелястую дверь. И она станет перед дверью и медленно нажмет ручку, не решаясь войти. Медленно, медленно откроется дверь, в комнату заглянет робкое, измученное, маленькое лицо, и глаза будут искать… Дверь останется открытой, тщедушное тело опустится на скамью, голова склонится к коленям, глаза начнут медленно смыкаться и закроются навсегда; губы еще будут шевелиться, шепча: «Приди, почему тебя нет так долго? Давно уже прошла весна, приди!» Прошепчут и умолкнут навсегда… На стенах будут блестеть заледеневшие капли, ветер будет дуть через сени и разбитые окна.

— Останься, Францка, не уходи! — вскрикнула мать во сне, и обе разом проснулись. Начало светать, и Францка встала.

— Значит, пойдешь, Францка? — спросила мать, и ее тихий голос просил: — Останься со мной, дочка, не ходи!

— Надо, мама! Какое-нибудь место я найду в Любляне, — спокойно ответила Францка.

Она оделась и остановилась посреди комнаты, боясь посмотреть матери в лицо, грудь сдавило.

— Прощай, мама!

Она подала ей руку, и обе пошли к дверям.

— Мы больше не увидимся, Францка… — простонала мать, крепко держа ее за руку.

— Почему не увидимся?

Мать стояла, склонив голову, и в сердце своем услышала ясный ответ: «Никогда!»

Девушка шла по верхней улице, то тут, то там скрипела дверь, люди выходили на порог и смотрели ей вслед. Сапожник поглядел в окно, узнал ее и крикнул:

— Францка!

Она, не оглядываясь, быстро шла, уставившись в землю.

— Францка, увидимся скоро!

Голос звучал странно, злоба и сочувствие были в нем; она повернула голову и увидела костистое, заросшее взлохмаченной бородой лицо пьяницы; глаза лежали в глубоких ямах под косматыми бровями.

Францка хорошо запомнила это лицо, потому что позже, спустя долгое время, когда оно склонялось над нею и было полно жалости, она узнала его…

Какое-то непонятное чувство охватило ее, и она бросилась под гору, в местечко, к станции. Она слышала, как сзади кличет трепетный голос, пропадающий в порывах ветра:

— Францка, останься!

Мать вернулась в комнату; держась за стену, она едва дошла до скамьи: пол уплывал из-под ног, а потолок прогибался и рушился…

VIII. УЛИЦА БЕДНЯКОВ

Март стоял холодный; дождь, хлеставший тонкими, длинными струями, был холодным, как снеговая вода; если он переставал на время, подымался ледяной ветер; снег таял медленно, ночью подмораживало, и луга к утру покрывались ледяной коркой, такой твердой, что капли дождя отскакивали от нее, разлетаясь в пыль, будто ударялись о стекло.

Лойзе Михов шел из Любляны. Руки он глубоко засунул в карманы брюк, воротник короткого пиджака натянул до ушей, пряча в нем щетинистый подбородок. Вообще же погода не очень его интересовала; он тихонько насвистывал и не считал нужным огибать лужи, преграждавшие дорогу; на левую пятку он старался не ступать, вероятно, в подметке торчал гвоздь.

Мимо проехала телега, обдав его грязью.

— Каналья, уж если подвезти не хочешь, так хоть оставь в покое, — крикнул он вдогонку.

Порой он озирался вокруг, припоминая школьные времена, когда он ходил этой дорогой, с большими надеждами и большим горем в сердце. Воспоминания были не очень печальны, и он улыбался. Вспомнилось, как однажды он шел с матерью в Любляну и всю дорогу грезил о чудесном будущем, которое тогда казалось совсем близким, — богатство, барская карета, четверка лошадей, прекрасная жизнь, словно круглый год сочельник… Вспомнил, и стало еще веселее, так что он тряхнул головой и тихо засмеялся…

Навстречу попались два жандарма в длинных шинелях, с винтовками за плечами. Они шли, печатая шаг, прямо на него, и ему пришлось посторониться. Жандармы оглядели его подозрительно, и он, не оборачиваясь, понял по звуку их шагов, что они смотрят ему вслед. Он усмехнулся и подумал:

«Если я сейчас оглянусь, они подойдут ко мне и спросят строго: «Ты кто?» И я им отвечу — хотя что я им, собственно, отвечу? Лойзе Михов! Слава богу, имя у меня еще осталось! Имени человек никогда не теряет — как бы он ни был беден, имя все же у него остается. Так