Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

Вольфганг тихо ругается.

— Мадемуазель Дюваль тогда поклялась никогда не ступать на немецкую землю, никогда не разговаривать ни с одним немцем, никогда не подавать немцу руки. Долгие годы она держала эту клятву. Но сейчас попала в безвыходное положение.

— Почему?

— Во Франции она не может найти работу учительницы французского. Для работы на производстве она слишком слаба. Если бы она не приняла предложение доктора Флориана, ей пришлось бы умереть с голоду. Думаю, у нее только одно приличное платье, которое сегодня было на ней. Ну, может быть, еще одно. Но туфли — вы их видели?

— Да, — говорит Вольфганг. — Туфли страшные.

Конечно, она опоздала сюда на несколько недель вовсе не из-за документов или квартиры. Ее все время пугала мысль о поездке в Германию. Этого она не говорила, но мне так кажется.

— И мне тоже, — говорю я. — Вероятно, дело дошло до того, что ей просто нечего было есть, и ей таки пришлось ехать.

— Скорее всего именно так и было, — говорит Ной. — Она сейчас в полном одиночестве. По собственной вине. Она не захотела поселиться в том доме, где живут многие учителя. Внизу, во Фридхайме, мадемуазель сняла комнату, в которой жила фройляйн Хильденбрандт. Она не разговаривает ни с кем из учителей. Даже в столовой. Она говорит, что в столовой ей хуже всего. Там так много людей.

— Там много немцев, — говорит Вольфганг.

— Да, конечно. У нее агорофобия — боязнь пространства.

— Это пройдет, — говорю я.

— Неизвестно, — говорит Вольфганг.

— Это зависит от нас и от того, что ей тут придется испытать, — говорит Ной.

— Стоит ей хоть раз услышать, что выдает эта скотина Зюдхаус, ей станет плохо, — говорит Вольфганг.

— Зюдхаус, конечно, опасен, — говорит Ной. — Но наша школа состоит не только из зюдхаусов. И в Германии были отнюдь не только такие, как он.

— Ты ей это сказал?

— Я ей рассказал, что я, например, остался в живых только потому, что меня укрыли несколько человек, которые были не такие, как Зюдхаус. Но это были немцы.

— И что?

— Она улыбнулась со слезами на глазах и пожала плечами.

— Вот видишь. Так и будет.

— Может быть, Вольфганг. А может быть, и нет. Никогда не нужно говорить «всегда», и никогда не надо говорить «никогда». Она не хотела приезжать в Германию. И все же она здесь. У нее есть мы трое. У нее есть доктор Фрай. У нас есть еще несколько людей, которые ей понравятся. Все зависит от того, сможем ли мы ей показать, что эта страна стала другой.

— А эта страна стала другой? — очень громко спрашивает Вольфганг.

— Да!

— Ты веришь этому?

Ной отвечает очень тихо:

— Я должен верить. Если бы я не верил, то для меня и других, не верящих, оставался бы лишь один приемлемый для порядочного человека выход: немедленно эмигрировать.

— И что же?

— Я не могу эмигрировать. Не могу. Мои близкие в Лондоне хотят, чтобы я здесь закончил школу. Они платят за меня.

— А что после школы?

— Немедленно уеду в Израиль.

— Значит, все-таки наша страна не стала другой, — говорю я.

— Мы должны в это верить, — говорит Ной, — или же убедить в этом самих себя. Это не будет особенно большим самообманом! Вспомним о людях, которые меня спрятали, рискуя жизнью. Вспомним о Карле фон Осецком, о котором нам рассказывал доктор Фрай. Вспомним и о самом докторе Фрае. Вспомни и о себе самом, Вольфганг! Таких людей немало!

— Но не им принадлежит слово! — говорит Вольфганг.

— Придет время, слово будет принадлежать и им.

— Ты же в это сам не веришь.

— Нет, — говорит Ной, — но очень хотел бы.