Разруха - Владимир Зарев

— Вот видите, — ехидно перебила она меня, — если бы я была вашей женой, частью привычного окружения, вашего быта, наверное, и я показалась бы вам смешной.

— Но вы и в самом деле похожи на мою жену, — сказал я. Серьезность и удивление, прозвучавшие в моем голосе, ее рассмешили.

— Только она старая и уродливая, да?

— Она прекрасна, просто красавица, не гневайтесь, просто я…

— Да какой тут гнев, я еду в Созополь.

— В свободу Созополя, — уточнил я.

— О, свобода… — неопределенно произнесла она, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Мы выезжали из Софии, автобус летел по пловдивскому шоссе, за окном стемнело, справа мелькали огни окон панельных домов квартала «Молодость».

— Катарина… — произнес я вслух.

— Простите? — женщина открыла глаза и улыбнулась.

— Сегодня я проводил дочь в Америку, — сказал я, — она сбежала от меня и от всего этого.

— О, значит, вы счастливчик, — пробормотала она, потягиваясь. Газета соскользнула с ее колен, и я снова увидел ноги Вероники.

— Какое тут счастье… мне грустно и страшно.

— Вы эгоист, как все мужчины. Уверена, вы тоскуете не по ней, а по себе.

— Обе мои дочери сейчас в Америке, — смущенно уточнил я.

— Значит, вы не просто счастливчик, а баловень судьбы. Судьба вам благоволит.

— Вы правы, раз я еду в Созополь с вами.

— О, не нужно банальностей, вы выглядите интеллигентным человеком.

Я не собирался за ней ухаживать, тоска по зеленым окнам в квартале «Молодость» притупила мой инстинкт. «Вот мы все и разъехались», — подумал я. Равномерный гул автобусного мотора и вынужденная неподвижность подталкивали к самосожалению. Моя соседка снова задремала. Я заметил, что почти каждую фразу она начинает протяжным и милым возгласом «О!», не означавшим согласие или отрицание, а скорее бывшим продолжением ее самой, присущего ей неизменного удивления. В ночном мраке ее медно-русые волосы казались темными, карие глаза в темноте могли сойти за синие, она ужасно напоминала мне Веронику пятнадцатилетней давности, казалось, что это мы с Вероникой, помолодев на пятнадцать лет, едем в Созополь.

Я предложил ей жвачку «Орбит» без сахара. Она отказалась. Мы познакомились. Имя у нее было роковое — Лора^[47].

— К сожалению, я не Пейо Крачолов, — я задержал ее руку в своей, кожа у нее была нежная и прозрачная, казалось, она светилась.

Мы разговорились. Она оказалась преподавателем литературы Благоевградского университета, но жила в Софии. Следила за статьями Вероники в газете «Культура», ей нравились «их нетривиальность и прозорливость», она прочла и мой последний роман, «мои студенты тогда вас очень хвалили». Лора тоже была убежденной феминисткой, но меня это, кто знает почему, не оттолкнуло, скорее — нас сблизило. Мы с ней обсудили книги Вирджинии Вулф и Симоны де Бовуар, так сказать, начало начал, эстетическую сторону женской строптивости.

— О, вы знакомы с теорией постмодернизма, — удивилась она, — это тема моей будущей диссертации.

Проехали Стара-Загору, автобус остановился на полчаса у придорожного ресторанчика. Мы зашли внутрь, я заказал себе водку, она — кока-колу и кофе. В этот поздний час заведение пустовало, бармен дышал на бокалы, полировал их сухой салфеткой и выстраивал на стойке бара перед собой. Чувство запустения в этом ресторанчике и кошка, кружившая под столами, предрасполагали к беседе. Я почувствовал, что Лоре трудно молчать.

Давно заметил, а работа на «телефоне доверия» это лишь подтвердила, что человек любит делиться наболевшим. Иногда. И беспричинно. Обсуждение проблемы, кажется, делает ее менее значительной, рассеивая ноющую в области солнечного сплетения тоску. Постоянно разговаривая о чем-то важном в нашей жизни, мы, в сущности, его забываем. Скука долгой поездки усиливает подобные желания. Легко и удобно делиться сокровенным с близким человеком. Или с совершенно незнакомым, зная, что вы скоро расстанетесь, словно он лишен памяти. Исповедуясь перед незнакомцем, вы сохраняете анонимность и, рассказывая ему о себе, по сути, говорите сами с собой.

Наш автобус остывал у дороги. Лора ушла в туалет, я, не спрашивая, заказал ей водку. Она сделала глоток, ее глаза приобрели цвет черной вишни. Почувствовав, что ей нужно выговориться, я умолк. Она, поколебавшись, торопливо рассказала мне о том, что у нее двое детей, мальчик и девочка, которые сейчас остались у бабушки, живущей в провинции, что три месяца тому назад она окончательно рассталась с мужем. Он — специалист по компьютерам, раньше его ценили на работе, но после того как закрыли компьютерный завод в Правеце, остался без работы и запил.

— Я тоже пью… — попытался я его защитить.

— Вы пьете совсем не так, — перебила она.

— Я тоже давно без работы…

— У вас все иначе. А он полностью изменился, растекся, деградировал. Он себя разрушил, сломался окончательно и бесповоротно, — ненависть заставляла ее говорить быстро, горячечно, словно она опаздывала к чему-то важному в ее жизни.

— Неужели? — нужно было что-то сказать, чтобы она могла продолжить.

— От алкоголизма у него выпали зубы, — с Вероникиным отвращением сказала Лора, — мама продала наследственный кусок земли в Павликенах, я дала ему все эти выстраданные деньги, она выделила слово «выстраданные», на зубного врача, а он их пропил, заполонил весь дом пустыми бутылками, — она забарабанила пальцами по столу. — А как растить двоих детей?

— Да, тяжело, понимаю… — согласился я. — Но все же нужно было дать ему время, наверное, когда-то вы были счастливы?

— Никогда. Он всегда был сухарем, эгоистом, машиной, как его компьютеры… а сейчас превратился в животное.

— Может, он почувствовал себя никому не нужным, несчастным, — я заказал себе вторую рюмку водки, — для мужчин несправедливость, это как критические дни для женщин, душа постоянно кровоточит…

— Знаете, — она снова меня перебила, — а вы не похожи, о, совсем на него не похожи.

— Я тоже пью, правда, ненавижу компьютеры, — упорно повторил я, пытаясь ее остановить, остановить нас обоих.

— Да, но у вас все по-другому, в сущности, вы совсем другой… Вы ведь Мартин Сестримски.

Она взяла меня за руку и на мгновение ее задержала, словно нуждаясь в подтверждении и моля о помощи. Лора казалась такой привлекательной в гневе, почти красивой. Мне был знаком этот магнетический, действующий, как медленный яд, механизм, я даже описал его в одном из своих романов. Разочарованная в супруге жена, если она решит обзавестись любовником, обычно выбирает себе кого-нибудь с такими же недостатками, какие презирает и ненавидит в своем муже. Вот только в этом случае они ее умиляют, привлекают, даже восхищают, она принимает их как часть обаяния и неповторимости нового избранника, как выражение его уникального интеллекта и понимания свободы. Этот психологический атавизм действует безотказно, он в равной степени присущ обоим полам.