Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур

class="p1">Довольный в глубине души тем, что их тяжелый разговор приобрел иное направление, он подхватил Александра под руку и, как опытный, хорошо воспитанный сопровождающий, великолепно знающий, как обращаться с дамами и ослабевшими сановниками, мягко и ловко повел своего закадычного друга в картинную галерею.

3

В узком зале с высокими сводчатыми потолками было сумрачно. Даже ручных канделябров с зажженными свечами, которые лакеи поспешно расставили там и тут, не хватало, чтобы осветить большие картины, висевшие по обе стороны галереи на фоне темных и выцветших стен. Высокие рыцари в средневековых панцирях были более чем наполовину погружены в тень. Амуры, пускавшие стрелы в обнаженных красавиц, походили на голых детей и словно качались на волнах скупого подрагивавшего света. А благородные Психеи с красивыми ногами работы итальянской школы и мясистые Венеры работы фламандских мастеров двигались, почти как живые, кокетничая с двумя запоздалыми молодыми посетителями и загадочно улыбаясь им… Но Чарторыйский поспешно, не останавливаясь, провел своего царственного друга мимо всех этих картин.

И тут же из темноты выплыла висевшая высоко на стене группа портретов: предки молодого князя, польские аристократы в высоких меховых шапках с перьями, кардиналы в красных ермолках и пурпурных пелеринах. А среди них — кто-то с длинной белой бородой, с высоким морщинистым лбом — выпуклым, как глобус. Голова этого человека была увенчана черной ермолкой. Из-под высокого лба сияли пронзительные синие глаза. Они смотрели строго и в то же время благожелательно из необычайно глубоких глазниц. В этом взгляде была примечательная смесь скромности и гордости. Пышные усы в сочетании с неким мягким упреком на губах, придавали этому лицу особенное отеческое выражение; они возвышали его, создавая облик настоящего патриарха. Так могли выглядеть только вожди древнего восточного племени…

— Кто это? — остановился перед портретом наследный принц.

Некоторое время Чарторыйский наслаждался впечатлением, которое портрет произвел на его друга. А потом объяснил, посмеиваясь и играя каждым словом:

— Это он и есть, тот рабин-чудотворец, к которому твой августейший родитель сегодня ходил, как к великому знахарю, в гражданском платье, как ты рассказывал…

Александр нетерпеливо пожал плечами:

— Да, но как он попал к тебе?

— Попал!.. Чему ты удивляешься? Ты ведь знаешь, что мой отец Казимир имел слабость к интересным евреям. Математик Мендл Лефин за отцовский счет учился за границей. Он перевел для отца на французский Канта, а потом был моим учителем…

— Да, образованный еврей… — сказал Александр, глядя в сторону. — Но что за интерес к этому еврею здесь? Кому пришла в голову мысль подарить тебе такой портрет?

— Подарить? Вот как ты думаешь? Я заплатил за него восемь сотен серебряных рублей. И все равно получил его с трудом и с большими хлопотами. Оригинал Рембрандта было бы легче добыть. Этот «рабин» ни в коем случае не соглашался, чтобы с него писали портрет. Не хотел давать разрешения на «удвоение» себя — так это он называл. Бог един, и человек должен быть един с самим собой… Странная философия! Пришлось прибегнуть к хитрости. Напугать его, сказать, что портрет желает иметь правительство…

— Ты мне прежде об этом не рассказывал.

— Я ведь знаю, что ты не слишком любишь евреев.

— А сегодня?

— Сегодня об этом речь зашла. Случай с его величеством — твоим отцом…

— Хм… Странное желание обязательно иметь жида среди портретов своих предков. К тому же еще и «рабина». И арестанта в придачу.

— Ах, — с пренебрежением ответил Чарторыйский. — Арестант!.. — Он оглянулся и понизил голос до шепота: — Если начинать считаться с тем, кто арестант, и учитывать, из-за чего люди становятся теперь арестантами на святой Руси, надо вообще отказаться от общения со всеми без исключения. Даже с собственными братьями и дядьями. Сегодня могут арестовать и сослать меня, а завтра — тебя… Практичные офицерские жены привязывают себя на ночь к своим мужьям, чтобы тех не забрали потихоньку, посреди сна, так, что потом и не узнаешь, где их косточки похоронены. Генералы, выезжая на парад, зашивают себе в полу немного денег. Потому что никто не знает, вернется он с парада с наградой от императора или же его прямо со смотра отправят этапом в Сибирь…

Когда Адам произносил эту тираду, его лицо заострилось и приобрело какое-то ядовитое выражение, ноздри дрожали. Все его дипломатичное спокойствие лопнуло. Молодые люди многозначительно, как заговорщики, переглянулись в полутемной галерее.

Александр тоже осмелел. Прерывистым шепотом он выговаривал то, что было у него на сердце:

— Во дворце, брат, не лучше… С тех пор как умерла бабушка, там просто ад! Нигде невозможно спрятаться. Меня он видеть не может. Называет меня «миндальным колечком», «бабушкиным любимчиком»… Грозится, что убьет меня. Тебя — тоже… Ты, говорит, меня обманываешь… Даже во сне орет это…

— М… меня тоже?

4

Некоторое время Чарторыйский стоял в растерянности, вылупив глаза, как будто увидел тайно подосланного к нему палача… Однако вскоре он встряхнул своими кудрями и слабо усмехнулся, как человек, который утешает себя самого: «Ладно, до этого уж не дойдет…» Обеими руками он взял зажженный канделябр, чтобы получше осветить портрет раввина.

— Смотри, — сказал он с показным спокойствием. — Лицо апостола! Художники Возрождения взяли несколько таких лиц в качестве прототипов наших святых, отцов церкви. У трех ангелов, нашедших новорожденного Иисуса в яслях, тоже были такие бороды и такие глаза. Я мечтаю о том времени, когда все эти оригиналы возвратятся к нам. То есть когда все упрямые великие евреи будут нам… будут к нам…

Чарторыйский неожиданно опустил канделябр, насторожился и стал бледным, как мел. Александр, будучи глухим на одно ухо, не понял, почему его друг вдруг замолчал и к чему прислушивается.

— В чем дело? — спросил он.

— Мне кажется… — произнес Чарторыйский сдавленным голосом. — Мне показалось, что кричат «ура!»… Далеко-далеко… Послушай! Теперь уже ближе… Действительно кричат!.. Слышишь?[139]

Александр повернулся и приложил ладонь к здоровому уху:

— Н-н… Нет, я не слышу.

— Что ты говоришь, Александр? — засуетился Чарторыйский. Кровь бросилась ему в лицо, глаза засияли. — Сюда скачут всадники… Много всадников. Это гвардия! Я узнаю их галоп. Узнаю их голоса. Это они, они кричат «ура!»…

— Да, теперь я что-то слышу…

Не будучи в силах оставаться дальше на месте, Чарторыйский схватил наследного принца за руку, забыв обо всяком этикете, и зашептал:

— Пойдем! Пойдем на балкон! В зале есть балкон. В зале!

Вбежав в зал для концертов, он обеими руками, как хороший пловец — волны, раздвинул тяжелые бархатные портьеры и распахнул застекленную дверь балкона, выходившего на Неву. И, подобно разбушевавшимся волнам во время петербургского