Прошлое — чужая земля - Джанрико Карофильо

— Все хорошо, задница прикрыта.

«Задница прикрыта»… Мы использовали это выражение в школе. Мастропаскуа не слишком обновил свой лексикон.

— А как твоя задница, прикрыта?

Мне вспомнились наши словечки тех лет. Перейдя в гимназию, я моментально забыл тот жаргон. А Мастропаскуа, судя по всему, нет. Наверное, он бережно хранил его, как особый язык — мертвый, но полный значений, очарования и скрытых возможностей.

— У меня задница всегда прикрыта. — Я снова услышал свой голос, как будто он принадлежал другому.

— Ну что, Чиприани, чем промышляешь? Я так рад!

Жульничаю в карты, забросил учебу, собираюсь трахаться с сорокалетней бабой, ору на родителей. Кажется, все.

— Оканчиваю юридический.

— Чтоб тебя! Оканчиваешь юридический? Вот это да! Ну конечно, всегда ясно было, что ты станешь адвокатом. Ты всегда любил спорить.

Я хотел сказать ему, что и не думаю становиться адвокатом. Но промолчал. Я и сам не знал, чем буду заниматься в будущем. Тогда опять заговорил он:

— А я учусь на ветеринара, но это так сложно. Вот и решил участвовать в конкурсах.

Он показал мне взятую им с полки книгу «Конкурс на должность полицейского».

— Вдруг удастся устроиться на госслужбу? Тогда на кой черт мне мучиться в университете? У меня зад будет прикрыт до пенсии.

Я кивнул в знак согласия. Вдруг мне пришло в голову, что я не помню, как его зовут. Карло? Нет, это Абинанте. Еще один «гений».

Никола?

Дамиано.

Мастропаскуа Дамиано.

Мастропаскуа, Моретти, Нигро, Пелеккья…

— Ты еще гоняешь с мячом, Чиприани? Правый защитник, помнишь?..

Я не выходил на поле уже несколько месяцев. Он прав, я играл правым защитником. У Мастропаскуа отличная память.

— Да-да, конечно. Все время.

— Я тоже. Раз в неделю, в субботу вечером на стадионе в Япидже. Поддерживаю форму.

Форму? Я не смог удержаться, и мой взгляд скользнул по его выпирающему животу. Какой у него размер брюк? Пятьдесят четвертый? При росте метр семьдесят с небольшим. Мастропаскуа не обратил внимания.

— Знаешь что, Чиприани?

— Что?

— Помнишь, как Феррари задала нам написать сочинение на свободную тему, и ты написал про то, как все учителя и ученики превратились в зверей и чудовищ. Она поставила тебе высший балл — единственный раз в своей жизни — и прочла вслух твое сочинение. Все ржали. Господи, как же мы все ржали. Даже Феррари смеялась. Это одно из моих любимых школьных воспоминаний.

Меня словно швырнуло в прошлое. Меня засасывало в воронку, дно которой уходило вглубь на десять лет.

Государственная средняя школа имени Джованни Пасколи. В том же здании — лицей и гимназия имени Горация Флакка, в народе просто «Флакк». На всех окнах стояли решетки — с тех пор, как один ученик на спор прошел по карнизу, а потом посмотрел вниз. Я в то время учился еще в начальных классах, но слышал эту историю от старших ребят. Крик этого идиота потряс всю школу. Крик, застывший в крови. И в детстве сотни девчонок и мальчишек.

Здание Пасколи и Горация Флакка располагалось на берегу, и в нем всегда было холодно. С ноября по март сквозь щелястые оконные рамы немилосердно дуло. В моей памяти всплыл образ Феррари, и я вновь ощутил тот холод, сквозняк и смешанный запах пыли, дерева, детей и старых стен.

Феррари считалась хорошей учительницей и пользовалась заслуженным уважением. Она брала учеников в свой класс только по рекомендациям.

Красивая голубоглазая женщина с коротко стриженными светлыми волосами и выдающимися скулами. С лицом человека, который никого не боится. Она говорила чуть хрипловатым низким голосом курильщицы и с легким пьемонтским акцентом. Когда я ходил в среднюю школу, ей перевалило за пятьдесят.

Значит, 26 апреля 1945 года, когда она в составе партизанского отряда спустилась с гор и вступила в Геную с английским автоматом в руках, ей не исполнилось еще и двадцати. Не помню, чтобы она хоть раз вышла из себя. Она была из тех учительниц, которые никогда не злятся и не повышают голос.

Когда ученик говорил или делал что-нибудь не так, она просто смотрела на него. Возможно, она и произносила какие-то слова, но я помню только ее взгляд и поворот головы. Ее корпус оставался неподвижным, а голова медленно поворачивалась в сторону несчастного, пока она не встречалась с ним глазами.

Она не нуждалась в том, чтобы кричать.

Тот случай, когда она поставила мне высший балл, действительно оказался уникальным. Обычно она ставила «хорошо». Чрезвычайно редко «очень хорошо». И уж точно никогда, за исключением того раза, она не читала в классе юмористических сочинений.

Она и сама не могла удержаться от смеха.

Не помню уже, в каких животных я превратил учителей математики и физики, но, должно быть, попал в точку, потому что, дойдя до того места, Феррари захохотала громко и с удовольствием. Она заливалась смехом, так что ей пришлось прервать чтение, положить листок на стол и закрыть руками лицо. Мои однокашники тоже смеялись. Весь класс веселился, и я вместе со всеми — больше для того, чтобы скрыть распиравшие меня удовольствие и гордость. Тогда, в свои одиннадцать или двенадцать лет, я думал, что, когда вырасту, стану знаменитым писателем-юмористом. Я был счастлив.

После очередной реплики Мастропаскуа образ рассеялся. Кажется, он заговорил о чем-то другом. Я энергично кивал и, прикрыв глаза, через силу улыбался.

— Нужно устроить встречу одноклассников. После конкурса я сам всех обзвоню.

Встреча одноклассников. Ну конечно! Соберемся сейчас, потом лет в тридцать и еще раз лет в сорок. Я снова кивнул, попытался улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу. Рад повидать тебя, Чиприани, ты, как всегда, с книгами.

И я рад. Ну давай, Чиприани. Объятие. Пока, Мастропаскуа.

Он пошел к кассе со своим пособием по подготовке к конкурсу на должность полицейского. Я стоял у стеллажа и делал вид, что разглядываю книгу о бридже, а сам ждал, когда мой одноклассник уберется из магазина. Когда я обернулся, его уже след простыл. Он сгинул там, откуда взялся. Где бы это ни находилось.

Я последовал его примеру и покинул книжный. Добрел до набережной, затем двинулся дальше, как будто хотел убежать, миновать последние дома и скрыться за чертой города. Я добрался до передвижного киоска — конечного пункта любой пешей прогулки к южной границе города. Купил три большие бутылки пива и присел на тумбу последнего фонаря лицом к морю — ничего специально не рассматривая и ни о чем конкретном не думая.

Я долго сидел там, пил пиво и курил. День потихоньку угасал. Очень медленно. Так же медленно растаяла линия горизонта. Этот день тянулся без конца, а я не знал, куда мне пойти. Иногда мне казалось, что я не смогу подняться, вообще не смогу пошевелиться, как если бы меня опутала невидимая паутина.