И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

охрану здоровья. К тому же, у нас есть такой великий покровитель, как вы, мадемуазель. Потому могло быть и намного хуже. И вот если станет хуже – даже уродцы, в большинстве своем, потерявшие всякое желание жить, восстанут против тех, кто захочет их окончательно сравнять с дерьмом.

– Месье Лабушер, позвольте спросить кое-что у вас? – произнесла Марин, слегка смутившись.

– Разумеется, мадемуазель, – ответил Жероним и вновь улыбнулся. – Постараюсь ответить с предельной честностью.

– Вы, сколько я себя помню, служите в цирке, – издалека начала Марин, замедлив шаг, – но при этом я никогда не интересовалась обстоятельствами вашего появления в нем. Более двух десятков обитателей вашего «квартала» мне поведали свои истории. Поведайте же и вы, прошу. Как вы попали в наш Рай?

Лабушер резко остановился. Вопрос Марин сильно его удивил и по-настоящему обескуражил, если не сказать, что напугал. Никому прежде он об этом не рассказывал; даже Моррейн никогда этой темы не касался, а коллеги по Апельсиновому клубу считали некорректным интересоваться подобным у Лабушера, считая это некоторым видом непочтения. Сначала Жероним хотел соскочить с ответа, но Марин оказалась настойчива, так что нехотя ему пришлось (с некоторыми утайками и подменами) рассказать свою историю:

– Месье Сеньер нашел меня в одном из многочисленных французских пансионов для людей с отклонениями развития, если проще – в приюте для ненормальных. Тогда только-только формировался «квартал» уродов, и для его наполнения требовались люди с яркими отклонениями. Я со своим белым телом, белыми волосами и фиолетовыми глазами оказался как раз кстати. Стоит признаться, что единственное, что я помню из того периода своей жизни, так это ужаснейшие условия содержания. Мне тогда было около тридцати лет, а содержался я в том пансионе с детства. Ничего, что было до моей жизни в пансионе, я вспомнить не могу, потому что не помню, словно воспоминания о ранней жизни стерли из моей памяти навсегда. С тех пор, когда месье Сеньер вытащил меня из пансиона, я служу цирку и зрителю. Уже долгие двадцать лет.

– Господи, и представить тяжело, что вам пришлось пережить тогда, – произнесла Марин. – Я удивлена, что в таком почтенном возрасте вам удается выглядеть столь молодо.

Лабушер поблагодарил Марин и достал из кармана жилета серебряные часы. Посмотрев на часовую стрелку, потом переведя взгляд на небо, Жероним устало вздохнул и убрал часы обратно.

– Темнеет, мадемуазель, – сказал он. – Чтобы вам не оставаться на холоде в темноте, предлагаю пройти ко мне в шатер и выпить по чашке горячего кофе. Там заодно и продолжим беседу. Как вы смотрите на это?

– Я думаю, что лучше…

Не успела Марин договорить, как оказалась напугана грохотом пушечной канонады, раздавшейся с другой стороны цирка. Вслед за ней со всех сторон послышалось многочисленное гарканье ворон, разлетевшихся по округе. Поразительной мощности пальба повергла в ужас уродцев, чрезвычайно впечатлительных по натуре из-за постоянных издевательств и пыток. Многие из них стали метаться внутри клеток, грызть и бить стальные прутья, кричать и биться в истерике. Мадам Монблан, чья клетка была расположена вблизи нахождения Марин и Лабушера, неистовым воплем отозвалась об этом:

– Это знак! Это предупреждение! Это знак! Это предупреждение! Господи, ты шлешь нам всем подсказку! Наступит что-то действительно страшное! Нам не избежать! Никому не избежать! Что же случится?! Случится ад земной, и крики пушек этому доказательство!

Из-за слов Мадам Монблан, показавшихся пророческими, оставшиеся уродцы, не подвергшиеся массовой истерии, также потеряли над собой контроль. Как взбешенные животные перед забоем, они чувствовали что-то нехорошее, и потому инстинктивно предупреждали и себя, и остальных. Марин, опомнившись после внезапного грохота, бросилась к уродцам и пыталась их успокоить:

– Не волнуйтесь, друзья, не волнуйтесь, – приговаривала она, склонившись над клетками, – это всего лишь выстрелы цирковых пушек; они означают, что скоро посетителей ждет что-то очень интересное!

Но ее разве кто-то слушал? Нет, разумеется. Животный разум, пробуждающийся в каждом человеке в определенные моменты, связанные с тяжелыми переживаниями или помутнением рассудка (будь то временным или постоянным, неважно), не способен воспринимать тихую и логичную речь, это было невозможно от природы. Все пять минут, что шла канонада, попытки Марин успокоить уродцев оказывались полностью тщетными, и она это с сожалением понимала. Лабушер, казалось, тоже впал в некий ступор. Он уставился на ворота «квартала» и безотрывно смотрел то ли на них, то ли сквозь них, будто ожидая чего-то. Губы его были плотно сжаты, глаза широко распахнуты и не моргали, руки слегка дрожали, выдавая тщательно скрываемое волнение. Марин, обернувшись, чтобы что-то спросить у Жеронима, обратила на это внимание и медленно подошла к нему. Тот не обращал внимания и продолжал смотреть вдаль; даже дыхание его замедлилось от напряжения. «Что же с ним произошло?» – задавала себе вопрос Марин, молча наблюдая за Лабушером. Даже спустя еще пять минут после завершения канонады, когда уродцы начали стихать, он продолжал стоять и смотреть.

Наконец, Марин решилась дотронуться до плеча Лабушера, из-за чего тот вскрикнул, по-видимому, отойдя от ступора.

– Месье Лабушер, что с вами случилось? – испуганно спросила Марин, взяв Жеронима за руку.

Лабушер быстро поморгал и осмотрелся вокруг, после чего удивленно уставился на Марин.

– Не стоит беспокоиться, мадемуазель, – с усмешкой произнес он. – Я думаю, все от усталости. Все-таки, кажется мне, чашка кофе не будет лишней в такую минуту. Я настаиваю, мадемуазель.

– Ох, хорошо, уговорили, – неохотно произнесла Марин. – Но после я должна буду вернуться в Большое шапито, там, как говорят и как следует из канонады, скоро начнется грандиозное представление.

– Непременно, – слегка грубовато сказал Лабушер и подозвал слугу. – Найди Вильфрида, пусть придет в шатер.

Слуга поклонился и куда-то убежал. Марин и Лабушер продолжили движение и вскоре оказались рядом с шатром последнего. Войдя внутрь, они не успели даже присесть, так как снаружи опять раздался чей-то яростный крик. Выглянув из шатра, Лабушер узнал в крикуне Вильфрида Бойля, стремительно бежавшего к шатру.

– Вильфрид, черт возьми! – недовольно произнес Лабушер, когда Бойль добежал до цели. – Ты какого дьявола орешь на весь «квартал»? Канонада уже давно завершилась, бояться нечего, тем более тебе!

Тут из шатра вышла Марин и в сторонке молча стала наблюдать за беседой. Бойль, отдышавшись, извинился и рассказал о причине своего испуга:

– Месье, очень тревожная ситуация, – он быстро подбирал нужные слова, чтобы не оказаться разоблаченным Марин, – пришлось бежать со всех ног к вам.

– Ну говори, не тяни, – рявкнул Лабушер.

– С минуты на минуту в «квартале» окажется полтора десятка надзирателей и такое же число охранников обыкновенного ранга! Мне…неведома цель их прихода, но готовиться нужно ко всему, месье! Так много