День исповеди - Аллан Фолсом

Марчиано на секунду-другую приостановился у подножия лестницы, а потом поднялся наверх. Там он прошел по узкому коридору и остановился у двери, украшенной изящным резным орнаментом. После еще одной секундной заминки он повернул ручку и вошел.

Падавшие в единственное окно лучи заходящего солнца освещали лишь половину богато украшенной комнаты для приватных переговоров, отчего тени здесь казались еще гуще. Палестрина стоял посередине, частично на свету, частично в тени. Человек, находившийся рядом с ним, казался лишь темным силуэтом, но Марчиано не требовалось видеть его лицо, чтобы понять, кто это. Яков Фарел.

— Ваше преосвященство… Яков.

Марчиано закрыл за собой дверь.

— Присаживайтесь, Никола.

Палестрина указал на несколько кресел с высокими спинками, стоявших перед старинным мраморным камином.

Марчиано послушно пересек пятно солнечного света и уселся в одно из кресел.

И сразу же в кресло напротив него опустился Фарел, скрестил ноги в щиколотках, застегнул пиджак на все пуговицы и уставился тяжелым взглядом в глаза Марчиано.

— Никола, я хочу задать вам вопрос и рассчитываю получить на него правдивый ответ. — Палестрина легко провел ладонью по спинке одного из кресел, стиснул ее в пальцах, приподнял кресло, повернул его и тоже сел перед Марчиано. — Священник жив?

С той самой минуты, когда Гарри Аддисон заявил, что лежавшие в гробу останки принадлежат не его брату, Марчиано знал, что вскоре Палестрина задаст ему этот вопрос. Он даже удивлялся, что это не случилось намного раньше. Но отсрочка позволила ему подготовиться получше.

— Нет, — не задумываясь ответил он.

— А полиция считает, что он жив.

— Полиция ошибается.

— Его брат тоже так думает, — вмешался Фарел.

— Он всего лишь сказал, что это труп не его брата. Но он ошибся. — Марчиано старался говорить как можно спокойнее, даже небрежно.

— Gruppo Cardinale получила видеозапись, сделанную самим Гарри Аддисоном, где он просит своего брата сдаться. Разве это похоже на поведение ошибающегося человека?

Марчиано ответил не сразу. А когда заговорил — тем же тоном, каким произнес предыдущую фразу, — то обращался только к Палестрине.

— Когда я опознавал его в морге, Яков стоял рядом со мной. — Лишь теперь Марчиано взглянул на Фарела. — Не так ли, Яков?

Фарел промолчал.

Палестрина всмотрелся в лицо Марчиано, а затем поднялся и подошел к окну, почти полностью загородив своим огромным телом солнечный свет. Повернувшись, он встал в тень, так что из глубины комнаты можно было разглядеть лишь его темный силуэт.

— Коробка открылась. Моль вылетела наружу и растворилась в небесных просторах… Интересно, как ей удалось выжить там, куда ее посадили? Куда она направится, оказавшись на свободе?

Палестрина вновь подошел к сидящим.

— Я рос почти что scugnizzo,[19]простым неаполитанским уличным сорванцом. И учился только на своем собственном опыте. Мне приходилось валяться в канаве с головой, разбитой в кровь за ложь, хотя я был уверен, что говорил правду… Такие уроки крепко усваиваются. После них всегда думаешь, как бы подобное не повторилось…

Палестрина остановился перед Марчиано и посмотрел на него сверху вниз.

— Я повторяю свой вопрос, Никола: священник жив?

— Нет, ваше преосвященство. Он погиб.

— В таком случае мы закончим.

Палестрина взглянул на Фарела и быстро вышел из комнаты.

Марчиано, почти оцепенев, проводил его взглядом. Затем, сообразив, что полицейский сразу же доложит Палестрине о том, как он себя вел, заставил себя собраться.

— Яков, он погиб, — произнес он, глядя в глаза Фарелу. — Умер.

* * *

Когда Марчиано спускался вниз, у подножия лестницы стоял один из людей Фарела в штатском. Кардинал не удостоил его даже взглядом.

Вся внутренняя жизнь Марчиано была посвящена Богу и церкви. Он был сильным, но простым в своей цельности человеком, таким же, как и его тосканские предки. Такие люди, как Палестрина и Фарел, жили в ином мире, в котором он не видел для себя места, которого боялся, но вынужден был существовать в нем, поскольку туда его вынесла собственная компетентность.