Милый Каин - Игнасио Гарсиа-Валиньо

— То, чем ты решил заняться, относится к области происхождения зла как такового и той роли, которую оно играет в нашем бытии. Для того чтобы познать бытие, как ты, надеюсь, и сам понимаешь, следует напрямую обратиться к его описанию, приведенному в наиболее полной и точной форме, естественно, в Книге Бытия.

— Я, в общем-то, никогда не отличался особой религиозностью, — признался Хулио.

— Это не важно. Для того чтобы понять, как устроены системы моральных сдерживаний и запретов, управляющие нашим поведением в жизни, следует обратиться к Библии, ибо эта книга содержит один из самых древних в этом мире моральных кодексов. Именно в этих давних системах норм и запретов кроется корень всех проблем, стоящих сегодня перед нами. Взять, например, сюжет о Каине. Очень поучительная история, смею тебя заверить.

— Каин действительно интересует меня как один из архетипических персонажей, — согласился Хулио. — Именно он является первым, скажем так, исторически зафиксированным братоубийцей, следовательно, злодеем номер один в нашей истории.

— Это точно. Брать пример ему было не с кого. Естественно, в Ветхом Завете он предстает в образе омерзительного убийцы. Такова официальная версия, которую распространяет церковь. Но да будет тебе известно, что существует другая, куда менее распространенная версия сюжета о Каине. В этих редких текстах, недоступных большинству читателей, Каин предстает в образе первого подлинно свободного человека, способного даже сознательно прогневать Бога-тирана, которому, мягко говоря, не пришлась по душе жертва, принесенная Каином, — часть зерна из собранного урожая. В отличие от взбунтовавшегося брата Авель, как и предписывает традиция, приносит в жертву ягненка. Естественно, он и оказывается любимчиком Яхве, а Каин впадает в немилость. В этих текстах не опровергается факт убийства Каином своего брата, но этот поступок трактуется скорее как неопровержимое свидетельство его подлинного внутреннего освобождения. Это в своем роде символический акт, подтверждающий право человека на индивидуальное, особое мнение. Так что, по-моему, Каин не является безупречным примером символа первородного зла.

— Занятно, — заметил Хулио. — Что же это за малоизвестные тексты?

— Синайский кодекс, или греческая Библия. Этот текст датируется примерно трехсот пятидесятым годом нашей эры. Если имеется желание, могу дать почитать. У меня есть экземпляр.

— Не хотелось бы тебя огорчать, но, боюсь, придется. Дело в том, что теория, согласно которой наше подлинное внутреннее «я» полностью совпадает с тем самым первобытным и примитивным, что, в свою очередь, и управляет нашими мыслями, чувствами и поступками, была развенчана и опровергнута.

— Неужели есть другие, более убедительные гипотезы и теории?

— Ну, по крайней мере, у меня есть — собственной разработки. Сейчас в подробностях рассказывать не буду. Времени нет.

— А мне в подробностях и не надо. Изложи основные тезисы и дай самые важные ссылки. Читать я умею.

— Я считаю, что мы — все человечество — находимся в процессе эволюции нашего вида. При этом наше сознание и духовность становятся более развитыми. Чем дальше, тем в большей степени мы отказываемся от наших инстинктивных, животных желаний, унаследованных от далеких предков, будь то от Каина или же от тех полуобезьян, которых раскопали археологи в Атапуэрке.[6]Именно жертвуя своим первобытным наследием, мы обретаем все большую свободу, как индивидуальную, так и коллективную. Отвергая и подавляя в себе инстинкты, мы все больше становимся людьми.

— Я что-то не понял. Ты имеешь в виду эволюцию в прямом, узкоспециальном смысле слова? Ту, которая подтверждается генетическими изменениями в организме человека?

У Хулио действительно оставалось мало времени перед очередным семинаром, и он сейчас не был готов вести сколько-нибудь серьезную научную дискуссию. Кроме того, положа руку на сердце, Омедас не хотел признаваться коллеге в том, что изложил ему не столько научную концепцию, сколько недоказанные постулаты, опирающиеся лишь на его личную веру.

— Скорее я назвал бы этот процесс духовной эволюцией, — уклончиво ответил он.

— Коллега, да вы, я смотрю, ламаркист!

— Похоже, что так.

— Ты можешь посвятить целую жизнь совершенствованию своего духовного «я», но будь уверен в том, что вся внутренняя работа по самосовершенствованию никоим образом не затронет геном и не будет передана по наследству. Твое достойное поведение, честные поступки не послужат благородному делу совершенствования рода человеческого с генетической точки зрения. Теория Ламарка была просто растоптана Дарвином. Меня удивляет только одно. Дорогой мой Хулио, разве тебе об этом в школе не рассказывали?

— Рассказывали, конечно. А разве тебе никто не говорил, что ты становишься редким занудой, когда начинаешь учить людей уму-разуму?

В ответ Андрес только рассмеялся.

— Занудство является важнейшей составной частью моего очарования.

— Это уж точно.

Андрес дружески похлопал младшего коллегу по плечу. Омедас посмотрел на часы и встал из-за стола. Через несколько минут у него начиналась очередная пара. Он должен был вести семинар по эволюционной психологии, поэтому положил деньги на стойку и попрощался с коллегой.

Андрес в ответ помахал ему рукой, но Хулио этого уже не увидел. Он зажал под мышкой две объемистые папки с бумагами и стремительно направился к выходу из буфета.

«Возможно ли коренным образом изменить природу отдельно взятого человека? Может ли судьба преобразить человеческую душу? Может ли душа стать злой и черной, если ей выпала нелегкая и злая судьба?»

Много лет назад этими словами из «Отверженных» Гюго Хулио Омедас начал свое выступление на защите диссертации, озаглавленной «Загадка Гавроша» и написанной под руководством Андреса Ольмо. В качестве отправной точки своего исследования он рассматривал знаменитого персонажа романа — мальчишку по имени Гаврош.

Этот беспризорник, выросший на улицах Парижа, всегда оставался добродушным, веселым и благородным, несмотря на все испытания, выпавшие ему в жизни. Более того, он явно находил удовольствие в том, чтобы помогать людям, которым в тот момент было еще тяжелее, чем ему. Хулио Омедас увидел в Гавроше парадигматический[7]случай, подтверждающий тезис о том, что ни пороки, ни склонность к извращенному поведению не передаются по наследству и вовсе не обязательно становятся благоприобретенными чертами характера в результате продолжительного пребывания во враждебной среде.