Пир плоти - Кит МакКарти

Он кивнул:

— Хорошо. Может быть, я увижу ее.

Джо опять хотела улыбнуться, но на этот раз ей помешали слезы.

— Ты останешься? — спросил он, надеясь услышать «да».

— Не могу. Мне надо просмотреть кое-какие бумаги. — Она взглянула на часы. — Ужасно, но мне уже пора уходить.

— Да, конечно, — отозвался Касл.

Отец и дочь одновременно поднялись, будто совершая какой-то придворный ритуал. Когда они обнялись, Джо прошептала:

— Держись, папа.

Она вышла; дверь за ней закрылась почти беззвучно. А он еще долго не мог выйти из гостиной, ругая себя за слезы, которые все капали из его глаз.

* * *

В эту ночь Мари свернулась калачиком на своем краю постели, а он лежал на спине, разглядывая мерцающие узоры на внутренней поверхности своих век. В конце концов они отправились спать без ужина. Ссора угасла, так и не разгоревшись как следует, но угасла не совсем — каждый остался при своем.

Ему снова вспомнилась Тамсин, ее растрескавшееся, почерневшее лицо, ее неспособность понять, что с ней произошло. Чтобы не думать об этом, он сказал:

— Я сожалею.

Жена ничего не ответила и не шевельнулась.

— Мари? Я говорю, что я сожалею.

Довольно долго она молчала, и Айзенменгер решил, что она не хочет примирения, но жена все-таки со вздохом повернулась к нему и ответила:

— Я тоже.

Мари улыбнулась, и он спросил себя, что заставило его когда-то выбрать в подруги именно ее. У нее было округлое лицо с мелкими, четко прорисованными чертами. Обесцвеченные волосы, серо-голубые глаза и маленький рот со слишком тонкими губами, которые приходилось постоянно подкрашивать.

Он понимал, что надо обо всем рассказать ей, и момент для этого был самый подходящий. Но он понимал и то, что пытаться сделать это — все равно что приоткрыть крышку гроба.

— Прошлой ночью в музее убили девушку.

Улыбка на лице Мари сменилась ужасом — и это не было просто демонстрацией соответствующего чувства, ужас был неподдельным, как твердый кусок холодного масла по сравнению с размазанным по хлебу. Беда заключалась в том, что Айзенменгер предпочитал размазанное.

Тем не менее он рассказал Мари почти обо всем, умолчав лишь о некоторых наиболее отталкивающих подробностях.

— Но кто мог это сделать?

«Кто угодно», — подумал он, но вслух произнес:

— Наверное, кто-то забрался в музей с улицы.

О том, что следов взлома полиция не обнаружила, он умолчал.

— Известно, что это за девушка?

— Одна из второкурсниц. Помолчав мгновение, она воскликнула:

— Как ужасно! — И опять ее голос звучал искренне.

— Возможно, к тебе явится полиция, чтобы ты подтвердила мое алиби.

— Разумеется, я подтвержу.

Подтвердить-то Мари подтвердит, но она при этом так и не сказала, что теперь понимает, почему у него такое паршивое настроение и почему он не смог заставить себя приготовить ужин.

Они замолчали. Но шестилетние девочки настойчивы. Чтобы прогнать их, слов мало. Поэтому он потянулся к Мари и поцеловал ее. Ему показалось, что она отвечает ему, и, взяв ее за подбородок, он поцеловал ее еще раз. Рука его скользнула ей на грудь и ощутила напрягшиеся под хлопковой рубашкой соски. Затем его ладонь заскользила вниз, к подолу рубашки, туда, где бедро Мари, обтянутое узкими трусиками, гладко округлялось. Он еще раз поцеловал жену в губы, на этот раз всем ртом, проведя рукой вверх до самой ее груди.

Мари отстранилась.

— Не сегодня, Джон.

Никакого объяснения или извинения. Просто отрубила.

Он, конечно, подчинился, они вежливо поцеловались, и она отвернулась в свою сторону.

В голове Айзенменгера опять зазвучал плач Тамсин.

* * *

Правило проверять поведение арестованных каждый час никто не отменял, а несший охрану сержант был добросовестным служакой. По окончании допроса он со строгой регулярностью — в час ночи, в два и в три — посматривал через глазок в двери камеры на Билрота и всякий раз видел его лежащим на койке в сильном возбуждении. На своем веку сержант перевидал тысячи заключенных на жестких металлических койках, и Билрот, на его взгляд, ничем не отличался от остальных. Если бы он лежал абсолютно спокойно, это куда скорее вызвало бы подозрения охранника. Обычно рано или поздно все они все-таки засыпали.

Однако, заглянув в очередной раз в камеру Билрота в четыре часа, он увидел, что тот предпочел уснуть не в объятиях Морфея, а уйти на вечный покой. Тим Билрот висел на решетке высокого окна в петле, которую весьма изобретательно смастерил из собственных брюк.

Самое последнее дело, которое он совершил в жизни, оказалось, к сожалению, и самым результативным.