Повести и рассказы - Джо Хилл

мать… а Шелли Бьюкс. Сказать правду, от этого как-то оторопь брала. Когда шесть лет назад она перестала у нас работать, я не ощутил ничего особенного, мне было так же безразлично, как если бы отец сообщил мне, что мы заменили какой-нибудь журнальный столик. Вам неприятно слышать, что восьмилетка из долины воспринимал помощь как само собой разумеющееся? Отец тогда не говорил со мной о хирургии на открытом сердце. Просто сказал, что она немного постарела, а людям постарше нужен отдых. Жила она по соседству, и я мог наведываться к ней в любое время.

А я наведывался? О, иногда в редких случаях забегал — ради чая и финиковых печений, и мы усаживались перед телевизором и смотрели «Она написала: «Убийство», а Шелли расспрашивала, как я поживаю. Уверен, я держался вежливо, быстренько поедал печенья, чтоб можно было уйти. Когда ты ребенок, проводить день в душной и жаркой гостиной со старой леди у дневного телика это все равно, что получить путевку в залив Гуантанамо. Любви тут ни на грош. Чем я мог быть ей обязан или что мог бы для нее значить — такие мысли мне даже в голову не приходили.

А поди ж ты, вот она, на одном фото за другим.

Мы вцепились в решетки тюремной камеры Алькатраса, изобразив на лицах выражение ужаса.

Я сижу у нее на плечах, чтобы сорвать персик с ветки дерева: моя свободная рука мнет поле ее соломенной шляпы, надвинув ее на лицо.

Я задуваю свечи, а она стоит сзади, подняв руки, готовая аплодировать. И да… до сих пор все снимки сделаны «Полароидом». Конечно, он был у нас. Он у всех был. Так же, как у всех был видеомагнитофон, микроволновка и футболка с надписью «Где говядина?»[49].

Женщина на этих фото была старой. Но у нее были яркие, почти девичьи глаза и озорная улыбка им под стать. На одном моментальном снимке ее волосы были рыжими от красного неона надписи «ПИВО» в баре. На другом они были почти смехотворно морковного цвета, под стать были накрашены и ее ногти. На фото она постоянно тискала меня, трепала по волосам, усаживала меня на колени, пока я поедал финиковые печенья — полнощекий малышок в подштанниках с Человеком-Пауком и пятнами от виноградного сока на подбородке.

Просмотрев около двух третей альбома, я наткнулся на фото давно забытого барбекю на заднем дворе. На этот раз волосы Шелли были цвета «ледяного безмолвия». С нею был и Ларри, Африканер, в слишком тесных бирюзовых брюках и белой сорочке с воротником на пуговках, рукава которой были закатаны, выставляя напоказ могучие ручищи, как у бравого Попайя[50]. Каждый из них держал меня за одну руку: я был пятном, качавшимся между ними в сумраке. Шелли замерла, улюлюкая. Пораженные взрослые стояли, наблюдая, вокруг с пластиковыми стаканчиками белого вина в руках.

Мысль, что дни эти были отобраны у нее, поразила меня своей мерзостью. Это было как глоток простокваши. Это было низко.

Не было оправдания утрате ее воспоминаний и понимания, вселенная не в силах предложить ничего в защиту повреждения ее разума. Она любила меня, пусть я и был слишком пустоголов, чтобы понимать и ценить это. Всякий, увидевший это фото, понял бы, что она любила меня, что в чем-то я был для нее отрадой, невзирая на толстые щеки, отсутствующий взгляд и склонность есть так, чтобы развозить еду по всем моим гадким футболкам. Несмотря на то, как бездумно принимал я ее внимание и ее любовь, — как должное. И теперь все это таяло, каждое празднование дня рождения, каждое барбекю, каждый сорванный спелый персик. Ее снедал понемногу рак, кормившийся не ее плотью, а ее внутренним миром, ее потаенными запасами счастья. Эта мысль вызвала желание зашвырнуть фотоальбом куда подальше. Вызвала ощущение немного сродни плачу.

Вместо этого я смахнул влагу с глаз, перешел на следующую страницу… и вскрикнул, поразившись тому, что на ней увидел.

Заглянув на заднее сиденье авто Финикийца, я разглядел фото какого-то культуриста, темного от загара юноши в оранжевой майке, сидящего на капоте машины с кузовом для ралли. Что-то во мне узнало его (помнило, что я его видел раньше), пусть я и не мог сказать, где и когда пути наши пересеклись. И вот он опять — в моем собственном фотоальбоме.

Над головой он держал два стула, по одному в каждой руке, ухватив их за ножку. На одном сидел я, крича от чего-то похожего на радостный ужас. На мне был мокрый купальный костюм, капли воды драгоценностями сверкали на моей тучной груди толстяка. Шелли Бьюкс сидела на другом, вцепившись в сиденье стула обеими руками, и хохотала, слегка откинув голову. На этой фотографии атлет был одет не в борцовскую майку, а в белый матросский костюм. Под густыми темными усами у него сверкала улыбка, похожая на волчью. И — только гляньте! — даже авто гоночное было тут. Из-за угла дома Шелли виден был только задок машины, стоявшей на подъездной дорожке.

— Кто ты, черт тебя дери? — прошептал я.

Говорил я сам с собой и не ждал ответа, но откликнулся отец:

— Кто? — Он стоял в дверях кухни в рукавице для духовки на одной руке. Трудно было сказать, как долго он стоял там, наблюдая за мной.

— Малый с мускулами, — сказал я, указывая на карточку, которую ему через половину комнаты видно не было.

Он подошел и вытянул шею, чтобы посмотреть.

— А-а. Этот козел. Мальчишка Шелли. Синдбад? Ахиллес? Что-то в этом духе. В тот день он отплывал к Красному морю. Шелли устроила прощальное барбекю у себя дома. Испекла торт, похожий на броненосец и почти такой же огромный. Остатки его мы привезли домой и всю неделю уплетали броненосец на завтрак.

Тот торт я помнил: трехмерный авианосец (а не броненосец), режущий волны сине-белой глазури. Еще я помнил (смутно), что Шелли сказала мне, что торжество устроено в честь окончания — в мою честь! Я тогда только третий класс окончил. Вот это Шелли умела: сказать одинокому мальчишке, что ради него все это торжество, когда оно не имело к нему вовсе никакого отношения.

— На вид не так уж он и плох, — заметил я. Было как-то не по себе оттого, что отец назвал его козлом. Походило на случайную брань самой Шелли, да и я был не в настроении.

— О, ты его обожал. Он был сыном Ларри — во всем, вдоль и поперек. Участвовал в конкурсах культуристов, любил