Мутные воды дельты - Мария Александровна Барышева

если бы увидели ее, если б она улыбнулась вам и приветливо-нежно прощебетала: «Нин хао!» Конечно, я тоже не избежал печальной участи всех своих безответно влюбленных приятелей, отчаянно краснел, если Юйхуань случайно прикасалась ко мне, и так же, как и они, примитивно выражал свою любовь, дергая обожаемую принцессу за тугие, длинные, черные косы, запихивая ей стрекоз за шиворот или отнимая у нее какую-нибудь безделушку, чтобы принцесса с возмущенными воплями гонялась за мной по двору. Иногда я, словно индейский лазутчик, прокрадывался на ее площадку и прицеплял к дверной ручке букетик. Букетики эти, как правило, были довольно жалкие — цветы я рвал наспех, чтобы никто не увидел. В то лето, в последний раз это были календулы — да, я помню это до сих пор.

Юйхуань никогда ничего не говорила об этих букетиках, но, я думаю, она знала, кто их приносит, потому что иногда улыбалась мне как-то по особенному, будто мы были заговорщиками. Но я, как и все остальные в нашей компании, был только «пен еу» — друг — и ни разу не замечал, чтобы она выделяла кого-то из нас, разве что, может быть, Веньку… А Венька, возглавлявший нашу непутевую компанию, как раз-таки не проявлял никаких признаков влюбленности и смотрел на нас, волжанских Ромео, снисходительно-насмешливо, как смотрит бывалый пес на разыгравшихся щенков. Но я знал, я чувствовал, что и у него внутри горит огонь.

Нефритовый браслет сыграла одну из главных ролей в этой истории, наравне со швейцарским ножом и созданием с волжского илистого дна, но немаловажные роли сыграли и все мы, и, наверное, никогда больше ни один человек не раскрывался передо мной так ясно и четко, как мои друзья в тот самый злосчастный день, когда мы спрыгнули с парапета в Волгу и поплыли… и кто-то уплыл гораздо дальше, чем собирался. А я плыву до сих пор… я плыву… и хотя возраст мой уже подбирается к четвертому десятку, и нет лучшего лекаря, чем время, — я плыву, правда, с недавних пор реже чем обычно. Но все равно приходят эти ночи, когда, проваливаясь в сон, я лечу сквозь кровать куда-то вниз, и кровать уже не кровать — это выщербленный, горячий от августовского солнца парапет, а внизу — ленивая, мутная, желтая вода, и уже плещутся в ней Венька, и Рафик, и Гарька, и Мишка, и Антоха — они ждут меня, а мне снова тринадцать… И мы плывем, борясь с течением, и все начинается заново, а вслед нам с парапета смотрит Юйхуань и смеется, а в ее блестящие волосы воткнут цветок календулы.

Компания наша была пестрой, интернациональной. Помимо дочери Востока Юй в ней был также татарин Рафик, толстый, неуклюжий; был украинец Гарька, который, разговаривая, всегда смачно «гхэкал», в особенности при произнесении собственного имени; курчавый же и смуглый Мишка был почти чистокровным грузином. Только я — Ленька Максимов по прозвищу «Шпендик», Венька и Антоха были русскими. Впрочем, на наши взаимоотношения такое разнообразие национальностей не оказывало никакого влияния. В Волжанске такой компанией никого нельзя было удивить — уже давно Волжанск был словно яркий пестрый лоскутный коврик — китайцы, корейцы, кубинцы, русские, арабы, татары, сомалийцы — все перемешались и все друг к другу привыкли. Частично это разнообразие было вызвано наличием Волжанского технического института рыбной промышленности и хозяйства, пользовавшегося особой популярностью как на нашем, так и на африканском континентах.

Все мы сдружились еще до школы и, как мне казалось, хорошо знали друг друга. Но то, что случилось одним августовским днем, показало мне, как сильно я ошибался.

Я помню все очень хорошо. С самого первого дня, и если закрыть глаза, то…

* * *

…я, как обычно, просыпаюсь рано — в хорошую погоду в нашем доме вообще невозможно проснуться поздно, потому что старые огромные тополя вокруг него вот уже много лет облюбовала большая воронья стая и по утрам исправно поднимает невыносимый хриплый гвалт. Я выхожу на балкон, заглядываю в наполненный землей фанерный посылочный ящик, в котором мы с отцом разводим дождевых червей для рыбалки, с презрением смотрю на заросли маминых амариллисов, щупаю висящий на перилах садок, с гордостью оглядываю поплавушки и спиннинги в углу балкона, вытаскиваю из цветочного горшка влажный комок земли и швыряю его в горланящих на тополе ворон, не попадаю, перегибаюсь через перила и пытаюсь заглянуть в окно жившего по соседству Рафика, чтобы узнать, что там делается, но тут подкравшаяся сзади мать дает мне подзатыльник и говорит, чтобы я перестал валять дурака и шел завтракать.

За завтраком отец, рассеянно просматривая вчерашний «Труд», сообщает матери, что встретил какого-то Димку Камалова. Судя по тому, как удивилась и обрадовалась мать, это был какой-то их давний хороший знакомый. Я о нем никогда не слышал.

— И где он теперь? — спрашивает она, открывая коробку с рафинадом.

Продолжая читать, отец говорит, что Камалов теперь работает егерем в Волжанском заповеднике, который находится ниже по реке, и живет там же. Потом они начинают обсуждать Камаловскую семью, чьих-то детей, племянников, какую-то Свету — что-то из далекого прошлого, в котором меня еще не было, и я тут же теряю к разговору всякий интерес и сосредотачиваюсь на завтраке. И только когда уже допиваю чай с рафинадом вприкуску, их разговор снова врывается в мое сознание.

— … расстроился. Недели три назад у них там трех кудрявых пеликанов кто-то скушал — помнишь, видели в…

— Кто?! — бесцеремонно вклиниваюсь я в разговор, и отец осуждающе смотрит на меня поверх очков и газеты.

— Я с матерью разговариваю! Ешь!

— Почему он решил, что их скушали?! — спрашивает мать и достает из холодильника два дефицитных яйца — вчера она простояла за ними в очереди почти полдня. — Украли что ли? Подстрелили их?

— Да в том-то и дело, что нет — одного пеликана прямо у Димки на глазах под воду затащило. Должно рыба какая-то. Димка думает — щука. Расстроился страшно — любит он этих пеликанов.

— Пеликан в щуку не поместится! — убежденно заявляю я, и мать, замешивая тесто, кивает согласно:

— И правда, Кость, у нас-то и щук таких нет — это ж какая должна быть большая…

Рыба (если тут действительно замешана рыба) и вправду должна быть очень большая и обладать гигантской пастью. Мне доводилось видеть пеликанов — они здоровенные, весом не меньше двенадцати килограммов, и способны преспокойно проглотить двухкилограммового сазана.

— Много вы в рыбе понимаете! — буркнул отец и бросил на стол «Труд», и я посмотрел на