Повести и рассказы - Джо Хилл

Том Аткинс по роли меня ударил, и Том Савини изобразил на моей левой щеке синяк в форме отпечатка пятерни. Съемка в тот вечер затянулась до поздней ночи, и, когда мы вышли из павильона, я помирал от голода. Папа отвез меня в ближайший «Макдоналдс». К тому моменту я изнемогал от усталости и перевозбуждения, а потому подскакивал и орал, что хочу шоколадный коктейль. И папа пообещал мне молочный коктейль. В какой-то момент он осознал, что с десяток сотрудников «Макдоналдса» нехорошо на нас поглядывают. Ведь у меня на лице по-прежнему сиял отпечаток пятерни. Отец с утра пораньше обещает ребенку молочный коктейль… в качестве чего? Своего рода взятки, чтобы сын не донес на него в службу защиты детей от семейного насилия? Папа подхватил меня и вышел из заведения, не дожидаясь, пока кто-либо из сотрудников вызовет Службу защиты детей, и мы не ходили в «Макдоналдс» до самого отъезда из Питтсбурга.

К моменту возвращения домой я четко понял две вещи. Актер из меня не получится, и из моего отца тоже (прости, папа). И второе: даже если я не способен играть от слова совсем, я тем не менее нашел свое призвание, цель всей жизни. Я провел семь самых насыщенных дней, наблюдая, как Том Савини колдует над людьми, силой своего искусства превращая их в незабываемых, чудовищных монстров, — и понял, что хочу заниматься тем же.

Собственно, к тому и пришло.

Что возвращает меня к мысли, которую я хотел высказать в этом вступлении: у ребенка всего двое родителей, двое близких взрослых, однако если вам повезло и вы умудрились зарабатывать себе на пропитание творчеством, — в конечном счете мам и пап у вас окажется несколько. Когда раздается вопрос: «А кто у нас папа?» — самый честный ответ: «Ну это сложно».

В старших классах я знавал качков, которые прочитывали каждый номер «Спортс Иллюстрейтед» от корки до корки; рокеров, что корпели над «Роллинг Стоун», словно семинаристы над Священным Писанием. Что касается меня, я изучил все выпуски «Фангории» за четыре года. Журнал «Фангория» — «Фанго» для почитателей — был журналом, посвященным ужастикам. «Нечто», «Электрошок»… И небольшое количество фильмов, в афишах которых упоминался Стивен Кинг. Каждый выпуск «Фанго» включал фотографию на развороте — как в «Плейбое», только вместо красотки с ногами — очередной псих с топором.

«Фанго» стал моим путеводителем по всем важным социополитическим дебатам восьмидесятых: Фредди Крюгер, не слишком ли он забавный? Какой фильм самый страшный? И, главное, можно ли снять превращение человека в волка еще лучше, еще кошмарнее, еще страшнее, чем в фильме «Американский оборотень в Лондоне»? (Дискуссия по первым двум вопросам открыта; ответ на третий вопрос очень прост: «Нет»).

Должен признаться, «Американский оборотень» принес большую пользу: он пробудил во мне чувство кошмарной благодарности. Мне кажется, тот оборотень сгреб в свою волосатую лапу и вынес на поверхность мысль, которая таится под спудом всех по-настоящему великолепных ужастиков. А именно: быть человеческим существом значит быть туристом в холодной, недружелюбной, живущей по древним законам стране. Как все туристы, мы надеемся хорошо провести время… капля смеха, чуточку приключений, немного флирта… Однако в чужой стране легко заблудиться. Темнеет так быстро, дороги так петляют, — а в темноте уже сверкают чьи-то зубы. Чтобы выжить, нам нужно уметь оскалиться и показать зубы в ответ.

Примерно в то же время, когда я начал читать «Фангорию», я стал писать каждый день. Что казалось мне делом совершенно естественным. Ведь правда: когда я возвращался из школы домой, моя мама всегда была там: сидела за своим помидорного цвета компьютером «Селектра» и что-то сочиняла. Как и мой отец: вот он сгорбился над экраном текстового процессора, самого футуристического устройства из всех, что принес в дом со времени появления видеомагнитофона. Экран устройства был чернее черного, а слова на экране выведены зеленым: помните, такой оттенок имеет токсичное излучение из научно-фантастических фильмов. За обедом разговоры шли о персонажах, декорациях сцен, о поворотах сюжета. Я видел близких за работой, слушал их застольные беседы и пришел к логическому заключению: если ты сидишь за клавиатурой по паре часов каждый день, рано или поздно кто-нибудь заплатит тебе кучу денег за усердие. (И что вы думаете? Оказалось, правда.)

Если погуглить «как написать книгу?», вы получите миллион полезных советов, но тут есть грязная тайна. Это просто математика. Нет, арифметика — сложение за первый класс. Пишите три страницы в день, каждый день. Через сто дней вы получите триста страниц. Напечатайте слово «конец». Готово.

Я написал свою первую книгу в четырнадцать. Она называлась «Полночная еда» и рассказывала о частной академии, где пожилые дамы, владелицы кафе, убивают студентов и кормят ими остальных назавтра в обед. Говорят, мы то, что мы едим. Так вот, я съел «Фанго» и написал нечто содержащее все мыслимые достоинства буквально просящегося на экран ужастика.

Вряд ли нашелся бы кто-нибудь, способный дочитать сие творение до конца, — кроме, возможно, моей мамы. Как я сказал, написание книги — всего лишь математика. Написание хорошей книги — вот это совсем иное.

Я хотел научиться ремеслу; я им пока не обладал… но два блестящих писателя под одной крышей со мной… а сколько романистов приходили к нам в гости… Дом 47, Западный Бродвей, город Бангор, штат Мэн — то был адрес лучшей в мире, хотя и мало кому известной школы литературного мастерства… Правда, не могу сказать, что мне это пошло впрок, и тому имелись две серьезные причины. Я плохо умею слушать, а уж учиться и того хуже. Потерявшаяся в стране чудес Алиса замечает, что дает себе часто прекрасные советы, но крайне редко им следует. Со мной — то же самое. Ребенком я получал много великолепных советов и никогда не принял ни единого из них.

Есть люди-визуалы; есть те, кто по крохам тщательно собирает массу полезной информации из лекций или обсуждений в классе. Я же все, что когда-либо узнал насчет написания текстов, — добыл из книг. Мой мозг не успевает за беседой, а напечатанные на бумаге слова — ну они-то готовы меня подождать. Книги терпеливы к таким тормозам, как я. А вот остальной мир — нет.

Мои родители знали, что мне нравится писать, хотели, чтобы я преуспел, и понимали, что порой попытка что-либо мне объяснить напоминает беседу с собакой. Наш корги Марлоу понимал только важное: «гулять» и «есть». Ему хватало. Не