Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

— Вы уже знаете, снова появился Голем! Намедни только и говорили об этом, вы еще помните, Пернат? Весь еврейский квартал на ногах, Фрисляндер видел его своими глазами, Голема то бишь. И опять, как всегда, началось с убийства…

Пораженный, я стал прислушиваться — убийство?

— Так вы ничего не знаете, Пернат? — затряс меня Цвак. — Но внизу на углу висит грозное обращение полиции. Ну, я таки считаю, что, возможно, убили директора страховой компании Зотмана, «вольного каменщика». Лойзу забрали тут же — в доме. Рыжуха Розина бесследно исчезла… Голем… Голем. Это ж просто конец света.

Я ничего не ответил и увидел глаза Гиллеля: почему он так пристально смотрел на меня?

Сдержанная улыбка вдруг тронула уголки его рта. Я понял — она предназначалась мне.

Охотнее всего я бросился бы ему на шею от несказанной радости.

Вне себя от восторга я засуетился по комнате, не зная, что делать. Что сначала принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (Осталась только одна.) Сигары?

Наконец я обрел дар речи:

— Но почему же вы не садитесь?! — Мигом усадил я обоих друзей в кресла.

— Почему вы все время улыбаетесь, Гиллель? — с досадой произнес Цвак. — Не думаете ли вы, что Голем — привидение? Мне кажется, вы вообще не верите ни в какого Голема?

— Я бы не поверил в него, даже если бы увидел его здесь перед собою в комнате, — невозмутимо ответил Гиллель, бросая взгляд в мою сторону. Я понял двоякий смысл его слов.

Цвак обалдело оторвался от вина:

— Показания сотен человек для вас это раз плюнуть, Гиллель? Но, Гиллель, подождите, подумайте над тем, что я вам скажу: в еврейском квартале теперь пойдет убийство за убийством! Это как пить дать. Голем ведет за собой грозную дружину.

— В скоплении похожих событий нет ничего удивительного, — возразил Гиллель. Отвечая на ходу, он подошел к окну и взглянул в переулок на лавку старьевщика. — Когда дует теплый ветер, он шевелится во всех корнях. В сладких так же, как и в горьких.

Цвак весело подмигнул мне и кивнул в сторону Гиллеля.

— Если рабби захочет, он расскажет нам о вещах, от которых волосы дыбом встанут, — вполголоса произнес он.

Шмая обернулся.

— Я не рабби, хотя и могу носить такой титул. Я всего лишь бедный архивариус в еврейской Ратуше и веду записи в книге — о живых и мертвых.

Я почувствовал скрытый смысл его слов. Даже актер-кукловод подсознательно ощутил это. Он затих, и некоторое время никто из нас не нарушал молчания.

— Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать господин Гиллель, — снова после паузы продолжал Цвак, и его голос стал необычно серьезным. — Я уже давно хочу спросить вас кое о чем. От вас не требуется ответа, если вы не желаете дать его или не можете…

Шмая подошел к столу и, крутя в руках бокал, посмотрел на него. Он не пил вина, может быть, ему запрещал его еврейский закон.

— Смелее, господин Цвак, спрашивайте.

— Вы что-нибудь знаете, Гиллель, о еврейском мистическом учении Каббале?

— Совсем немного.

— Я слышал, что должен сохраниться документ, по которому можно изучить Каббалу. «Зогар»…

— Да, «Зогар» — «Книга сияния».

— Вот видите, есть-таки, — взъерошился Цвак. — Не вопиющая ли это несправедливость, что сочинение, якобы обладающее ключами к пониманию Библии и райскому блаженству…

— Лишь одним ключом, — возразил ему Гиллель.

— Пусть так, единственным, но ключом. Так вот, сей труд, ввиду его небывалой редкости и ценности, снова доступен только толстосумам? В одном-единственном экземпляре, каковой к тому же торчит в Лондонском музее, как мне рассказывали, верно? И вдобавок написанный на халдейском, арамейском и еврейском — или как бишь еще на каком? Могу ли я, к примеру, когда-нибудь в жизни изучить эти языки или поехать в Лондон?

— Неужели все ваши сердечные помыслы направлены только на это? — с легкой насмешкой спросил Гиллель.

— Положа руку на сердце — нет, — сознался Цвак, сбитый с толку таким замечанием.

— Тогда вам не следует жаловаться, — сухо произнес Гиллель. — Кто не жаждет духовности всеми клеточками своего тела, как задыхающийся — воздуха, тот не может причаститься божественных тайн.

«Несмотря ни на что книга должна была быть переведена, — промелькнуло у меня в голове. — Ведь в ней находятся все ключи к разгадке остального мира, а не только один ключ». Машинально я стал теребить рукой пагат, все еще лежавший у меня в кармане, но, прежде чем мне удалось сформулировать вопрос, Цвак уже задал его.

Гиллель снова загадочно улыбнулся:

— Любой вопрос, который может задать человек, в тот же миг есть и ответ, когда он созрел в уме.

— Вы поняли, что он хотел этим сказать? — обратился ко мне Цвак.

Я не ответил и затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова из сказанного Гиллелем.

— Вся жизнь, — продолжал Шмая, — есть не что иное, как созревшие вопросы, чреватые ответом, и ответы, чреватые вопросом. Кто видит в ней что-то другое — глупец.

Цвак ударил кулаком по столу:

— А как же! Вопросы, каждый раз звучащие по-иному, и ответы, которые каждый понимает по-своему.

— Именно в этом и дело, — радушно согласился Гиллель. — Лечить всех людей одной ложкой — исключительно привилегия врача. Задающий вопрос получает ответ, в котором он нуждается, иначе любое существо потеряет самого себя. Вы думаете, наши еврейские сочинения случайно написаны лишь согласными буквами? Каждый находит для самого себя скрытые гласные, только одному ему обнаруживающие определенный смысл, живое слово не должно стать мертвой догмой.

— Слова, рабби, слова! — резко возразил актер-кукловод. — Будь я последний пагат, если что-нибудь понял!

Пагат!! — слово молнией сверкнуло в моем мозгу. От страха я чуть не свалился со стула.

Гиллель старался не смотреть мне в глаза.

— «Последний пагат»? Кто знает, не зовут ли вас так на самом деле, господин Цвак! — словно издалека до моего слуха доносился голос Гиллеля. — Никогда нельзя быть до конца уверенным в своем деле. Впрочем, уж если речь зашла именно о картах, господин Цвак, вы играете в тарок?

— В тарок? А как же. С детства.

— В таком случае мне как-то непривычно слышать, что вы спрашиваете о книге, которую тысячу раз сами держали в руках.

— Я? Держал в руках? Я? — Цвак схватился за голову.

— Конечно, вы! Вам никогда не казалось странным, что в колоде для тарока двадцать два козыря — ровно столько же, сколько букв в еврейском алфавите? Разве наши чешские карты не изображают в избытке картинки, очевидные, как символы: дурак, смерть, сатана, Страшный суд? Вы, дорогой друг, в сущности, хотите, чтобы жизнь еще громче кричала