Рассказы - Адам Нэвилл

Оба тощие и наголо обриты. Локти связаны, руки упираются в подбородки. Молоденькие особи мужского пола с большими глазами. Они похожи друг на друга. Словно ангелы с миловидными лицами и стройными телами. От едкого воздуха у них начинается кашель.

Дрожа, они жмутся друг к другу. Маленький плачет и прячется за тем, что повыше. Тот от страха не может даже плакать, по внутренней стороне бедра у него стекает струя мочи. На холоде от нее поднимается пар.

— Грязные ублюдки. Везде нассут. Весь фургон нам уделали. Когда уедем, вашим придется мыть коридор. — Хорек туго натягивает веревку. На шее у каждого болтаются толстые железные ошейники. К ним приварены короткие цепочки, к которым крепится веревка, которую Хорек держит в своих металлических рукавицах.

Когда он тащит их через двор, те семенят за ним и жмутся друг к другу, чтобы согреться. Я бегу вперед, чтобы открыть служебную дверь, но почти не чувствую под собой ног, даже когда колени бьются друг о друга.

В коридоре я снимаю маску и иду позади всех. Хорек ведет нас обратно в душевую. Скот рассматривает складские клети. Маленький перестает плакать, отвлекшись на картины, мебель и коробки за решетками. Высокий оглядывается через плечо на меня. И улыбается. Глаза у него влажные. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но челюсть словно онемела. Поэтому просто смотрю на него. Лицо у него испуганное, но доверчивое — ему нужен друг, который улыбнется в этот страшный для него день. Я думаю о том же, о чем думаю всякий раз, когда в Груут-Хёйс приезжают поставщики: тут, наверное, какая-то ошибка. Скот должен быть тупым. Нам говорят, что у него нет чувств. Но в этих глазах я вижу напуганного мальчишку.

— Нет, — говорю я, не успев даже осознать, что заговорил.

Хорек оборачивается и смотрит на меня в упор.

— Ты чего это?

— Так нельзя.

Из-под его свиной маски раздается смех.

— Не верь им. Морды у них человеческие, но вместо мозгов одно дерьмо. С виду миленькие, только на голову тугие. С нами ничего общего.

Мне много чего хочется сказать, но слова испаряются с языка, а в голове у меня гуляет ветер. Поперек моего воробьиного горлышка встает большущий комок.

— Пшли! Пшли! — рявкает Хорек на животных, заставляя их сжаться от страха. На спине у обоих виднеются шрамы. Длинные розоватые шрамы с дырочками вдоль разрезов — на месте швов, там, где у них брали органы для больных.

— Лучшее мясо в городе! — ухмыляясь, говорит мне Хорек. — Стряпня из них что надо. Идут по штуке евро за кило. Типа, дороже фруктовых консервов. Прикинь, да? Дороже консервов.

Хорька радует, что от его слов мне становится дурно. И, как и почти всем людям в этом здании, ему нравится рассказывать мне вещи, которых я не хочу слышать.

— Этих двоих мы откармливали несколько месяцев. Заткнись! — Он стегает маленького, который снова начал плакать, концом веревки по ягодицам. Та влажно шлепает по его желтому заду, и малыш внезапно замолкает. Веревка оставляет белую отметину, которая тут же желтеет. От удара он спотыкается о ноги старшего, который по-прежнему смотрит на меня слезящимися глазами и ждет улыбки. У них длинные ногти.

— Откуда…

Хорек ослабляет веревку и смотрит на меня.

— А?

Я откашливаюсь.

— Откуда они?

— От монашек.

— Что?

— От монашек. В Брюсселе все старухи в монастыре померли от «молочной ноги». Поэтому все эти чурбаны и пошли с молотка. Когда мы с отцом покупали их, они были тощие, как струйка мочи. Кожа да кости. Монашки кормили их только дрожжами да водой. Типа, мясо не про них. Поэтому мы откармливали их несколько месяцев. А они, типа, для кого?

— Один — для управляющих резидентов, — отвечаю я шепотом.

— А?

— Для главных жильцов дома. К ежегодному банкету. Второй — для тех, кто живет в пентхаусах на верхнем этаже.

— Им понравится. — Хорек срывает с головы маску и тычет ее грязным рылом в скот, скорчив рожу, чтобы напугать их. Они пытаются спрятаться друг за другом, но лишь запутываются.

Щетина на голове у Хорька мокрая от пота. Интересно, ему прыщи от соли не щиплет? Сыпь покрывает всю его шею и уходит ниже, к спине.

— А вы… вы… вы уверены, что так можно? — Мне заранее известны ответы на все мои идиотские вопросы, задаваемые моим идиотским голосом, но я просто должен говорить, чтобы унять панику. Животные хихикают.

— Как я уже сказал, не дай себя одурачить. Толку от них ноль. Монашки держали их вместо домашних зверушек. Если б не мы с отцом, за них никто не дал бы ни гроша. А теперь подороже будут, чем наши с тобой органы, вместе взятые. — Он с такой силой дергает веревку, что они хрипят, шлепаясь голыми телами об его резиновый фартук. Глаза у них слезятся. Маленький смотрит в крысиные зенки Хорька и пытается его обнять.

Но когда открывается дверь душевой, животные притихают. Хорек вталкивает обоих в помещение. Сквозь дверную щель я вижу, как его толстый папаша раскрывает мешок.

— Залезай, — рычит он старшему. Животные начинают плакать.

— Мне надо обратно на пост, — проговариваю я, хотя не чувствую челюсти.

— Валяй, — ухмыляется Хорек. — Откроешь для нас двери, как закончим с первым. В три придет моя мамуля. Она у нас повариха. Отец за ней съездит. А второго обработаем утром.

Он закрывает дверь. Из душевой доносятся рыдания. Жирный папаша кричит, сынишка-хорек смеется. Выложенные белой плиткой стены ничего не заглушают. Затыкая пальцами уши, убегаю.

* * *

Пройдите со мной по темному дому. Посмотрите, как я убиваю старуху. Это не займет много времени.

Маленькие медные часики сообщают мне, что уже три утра, а значит, сейчас я пойду наверх, накрою птичий рот госпожи Ван ден Брук подушкой и не уберу, пока старуха не перестанет дышать. Все пройдет нормально, если я притворюсь, что занят самым обычным делом. Я знаю это, потому что проделывал такое и раньше.

На верхней койке храпит Уксусный Ирландец. Он не увидит, как я ухожу из спальни. Вечером, напившись чистящего средства с запахом свежей краски, которое я стащил для него со склада, он с невидящими глазами, на четвереньках забрался в кровать. По утрам у меня уходит не меньше двадцати минут на то, чтоб разбудить его перед работой. Весь день он пьет, ничего не помнит и не может без сна. Лицо у него багровое от вздувшихся венок, а от носа-картошки пахнет