О чем они мечтали - Максим Михайлович Подобедов

Миша, все время внимательно и молча слушавший перепалку между трактористами, подчеркнуто вежливо сказал:

— Вы не все еще прочли, дядя Федя. На обороте посмотрите.

— Ага! — злорадно произнес Огоньков, уверенный, что учетчик проговорился. — Читал все-таки?

— Да нет же! Случайно видел, когда Ульяныч писал, — торопливо объяснил Миша. — Только на обороте и видел. А остальное не читал.

— Чего тут еще? — Огоньков вынул письмо из кармана, развернул и теперь уже вслух прочитал: — «Завтра всей бригаде выходной. В понедельник переедете в колхоз «Авангард» на помощь. Согласовано с МТС». Я так и знал! — гневно воскликнул Огоньков и, смяв записку, с сердцем швырнул ее. — У нас всегда так: помогать лежебокам. «Авангард», называется, а вечно в хвосте.

Крутояров неодобрительно покачал головой:

— Погоди, брат, так же нельзя. Не одного тебя касается, а всей бригады. Приказ! А ты его — наземь. Так нельзя, — внушительно повторил он и, подняв бумажку, стал расправлять ее на столе. — Ты сегодня не в духе, Федор Тимофеич. Не с той ноги встал с утра.

Огоньков вдруг вскочил, с размаху шлепнул ложку в миску с кашей, выбежал из-за стола и быстро захромал к будке.

— Будешь тут в духе! — возмущенно и в то же время как бы обиженно закричал он на ходу. — Одни подковыривают, бригадир им неугоден, другая кашу подает с солью пополам… Это же с ума можно сойти!

— И верно, — дружно подтвердили девичьи голоса.

Луша быстро подбежала к столу, заохала, запричитала:

— Да как же это? Да не может быть! Еще сырую пробовала — в самую плепорцию было. Или вкус я потеряла, или очуманела совсем? Феденька, гони меня, — плаксиво взвизгнула она. — Гони со стану, дуру непутевую!

Огоньков был уже возле вагончика. При последних словах Луши он обернулся, ошалело посмотрел на нее водянистыми глазами, махнул рукой и решительно сказал:

— Пиши заявление, сейчас же пиши! К чертовой матери! Не могу больше терпеть.

2

Из вагончика вышел худой мужчина, с ввалившимися темно-желтыми щеками. Русые волосы его были взлохмачены, серая, сильно поношенная рубаха — без пояса, ноги босы.

— Не горячись, Федор! — глухо проговорил он сиплым голосом. — Не виновата Луша… Сам видал сегодня. Давно следил за ним, да он ведь хитрющий. А тут я притворился. — Мужчина приблизился к столу. — Своими глазами видел, ребятушки. Аникей в кашу соли-то насыпал.

Это был сторож стана Христофор Евсеевич Кульков. Из-за плохого здоровья он не мог выполнять тяжелые колхозные работы и уже много лет ходил в сторожах. Здоровье и силу отняли у него в тридцатом году. Февральским вечером, в пургу, его поймали возле своей же клуни, накрыли мешком и начали бить, приговаривая: «Вот тебе колхоз, гадюка!» Били палками, пинками по чем попало, били до тех пор, пока Кульков не перестал шевелиться. Сколько их было и кто они — не успел увидеть, а по голосам не угадал.

Избитый до полусмерти, он провалялся на снегу несколько часов. В полночь лишь хватилась жена, что мужа долго дома нету. Побежала в правление — может, там задержался, но правление было уже на замке. Вспомнила, что с вечера он пошел в клуню за сеном для овец, и кинулась туда. А Кулькова уже и снегом запорошило. Двое суток он потом в больнице в себя не приходил и выжил лишь благодаря своему могучему организму. Выжить выжил, но на всю жизнь остался инвалидом.

…Федор, видя такое дело, вернулся к столу.

— А ну, расскажи поподробней, — попросил он Кулькова. — Что за чертовщина такая?

— Да что рассказывать, — как бы в раздмуье проговорил Кульков, почесывая голову. — Она, стало быть, Луша, понесла квас трактористам… Аникей привез… Вот она понесла, а Аникей тут остался. Только она отошла, он заходит, значит, в вагончик и смотрит на меня — я на верхних нарах лежал. Так он, значит, аж встал ногами на нижние и долго глядел. А я рот разинул, лежу, похрапываю… и таково натурально. Мухи по губам ползают, а я терплю, потому как интересно мне, чего он задумал. Постоял он так малость, потом — нырь к мешку с солью! И горстью — цоп, цоп! — да в карман. А я слежу. Чего, думаю, такое? Невжли соль ворует? Нашел, дескать, добро! Вижу, он — бегом к печурке. А я наблюдаю, теперь уж в дырку, что от сучка в стенке. Смотрю: подходит он к котлу и соль в кашу и половником помешал. Тут я нечаянно кашлянул. Он оглянулся, заторопился к бочке, сел и поехал. За водой, значит. Думаю, подожду Лушу, спрошу: может, она поручала ему кашу посолить. Но тут сморило меня, я и задремал. Всю ночь-то не спамши… Выходит, ребята, Аникей кашу-то пересолил. Ни при чем Луша. А я слышу — тут у вас шум, и проснулся. Дай-кось попробовать, как он ее… — Кульков присел на скамейку, покушал из миски учетчика. — Вот же змей рыжий! — Он плюнул наземь, покачал головой. — Исть никак не можно.

Все молчали, не спуская глаз с Кулькова. Луша начала всхлипывать. Кто-то недоуменно проговорил:

— Да зачем же это он?

— Как зачем? Чтобы Лушу нашу опорочить.

И заговорили, зашумели все сразу. Ругали Аникея на чем свет стоит, требовали прогнать его немедленно из бригады: не нужен такой пакостный старичишка!

Тем временем к будке на гнедом мерине подъехал с бочкой воды сам Травушкин. Шум не только не утих, а стал еще сильнее. Аникей не спеша распряг коня, пустил его пастись, повесил узду на гвоздь, вбитый в стенку будки, и медленным шагом направился к столу. За столом загалдели:

— Зачем кашу насолил?

— Это ты кормил нас всю весну солью?

— Не только солью, а и песком тоже он, наверно!

— А мы повариху бранили, акты на нее писали!

Травушкин остановился. Огоньков поднял руку вверх:

— Тихо, товарищи! Давайте организованно спросим его. Подойди поближе, дядя Аникей.

Травушкин спокойно подошел с видом человека, который не понимает, в чем дело. Огоньков пытливо всмотрелся в него, угрюмо спросил:

— Дядя Аникей! Отвечай по совести: зачем соль в кашу сыпал?

Синяя, местами до белизны выгоревшая на солнце сатиновая рубаха, на ногах опорки от старых валенок, непокрытая голова с большой плешиной, медные кудряшки волос возле ушей и с затылка, рыжая с проседью круглая борода, потемневшие от загара скулы и по-стариковски грустные глаза цвета зеленоватой воды — Травушкин внешне имел вид смирного, безобидного человека. На вопрос бригадира он спокойно ответил:

— Ничего не знаю. Никакой соли не видал и никуда не сыпал.

— Ты не финти, дядя Аникей! — сказал Огоньков. — Отвечай прямо. Может, ты