Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров

— Кубари зарабатывает.

— Это зря. Четушкин не за них…

— Слушай, Иван, — подсел рядышком командир двойки. — Я вот с нормальной нагрузкой еле в конце полосы отрываюсь, а ты три сотки сверх и хоть бы что.

— Взлетаешь неграмотно. Вот ты как взлетаешь? Как молния. Не так быстро, а так, зигзагами. Бежишь, бежишь, смотришь: криво. Довернул. А довернул, — гляди сюда, — Четушкин выскреб из планшета карандаш, сдернул со стола на колени газетную подшивку, — вот полоса, вот вектор мощности, а вот тут ты довернул. Часть лошадиных сил моторов не за редьку потратил.

Иван положил подшивку на место, циркнул замком комбинезона, заводил плечишками, стараясь сбросить с них тяжелый мех спецовки.

— Помоги-ка вылезти, — повернулся он спиной к младшему лейтенанту. — И потом. Как ты газ даешь? Воткнешь на всю железку и посиживаешь. А в птичке сколько тонн? Плавно надо газку добавлять. Всадник и то лошадь постепенно разгоняет.

— Ты что, в кавалерии служил? — приподнялся на локте Скородумов.

— Два месяца.

— Чего ж ты покинул легендарный род войск?

— С кобылой характерами не сошлись.

Четушкин, посапывая, готовился ко сну. Разуться разулся, а брюки снять старания не хватило. Сидит на краешке постели, набирается, ступнями ног пошевеливает. И до того отчетливо выделяются они на щелеватом полу амбара, что Ленька заметил:

— Ванька! Ты какой это размер носишь?

— Я? Сорок второй.

— Ну-ка, ну-ка.

И началось паломничество. Не ленились, вставали, потоптавшись между Ленькиной и Ивановой койками, шлепали обратно, удивлялись:

— Как же он таскает такие ноги? Устает же, наверно.

— И уродит ведь природа коряжистое дерево в сук да в болону, коряжистого человека в ноги да в голову.

— Хватит шляться, — прикрикнул на своего радиста Скородумов. — Дайте хоть одну ночь доспать, как следует. — И потушил лампу.

Экипажи еще пошушукались на ощупь и успокоились. Витька Петров запел носом сверчковую песню: цр-р-рк, цр-р-рк, Рокотов дышал редко и аппетитно — в конце вдоха губы чуть разлипались и причмокивали; командир второй засыпал, как умирал. Однажды Четушкин даже встал и пощупал пульс у него. Четушкин всех знал, кто как спит. Вон и Скородумов полувздохнул, полузевнул. Тоже сейчас заснет.

— Леньк, а Леньк… Подвинься.

— Один спать боишься?

— Обожди ты. Мыслишка у меня, — Четушкин пробрался под Ленькино одеяло, выравнялся головами. — А что, если горючки брать поменьше, а бомб…

— Смотри. Цистерны не летают.

— Эрунда. Погода надурится, попробую. Рассчитаю поточнее — и попробую.

— А я завтра своим тоже аврал сыграю. Ты бы разъобъяснил, где подскоблить, где перекрасить.

Они так и уснули двое на одной койке.

7

Погода захандрила. Ночи две поблестели звезды, и опять изморось, изморось, изморось. Вместо неба мокрая фланелевая портянка. Наступило безделье. Муторная военная безработица. Плохо елось, худо спалось: мешала тишина. Люди привыкли к звериному рыку моторов и теперь скучали по нему. Лениво играли в домино, чистили пуговицы на шинелях, писали длинные письма, околачивались у самолетов, выискивая, чем бы заняться.

Шипулин с Гошкой, разостлав старый чехол, копались с магнето. Четушкин топтался под центропланом, поглядывал на горизонт из-под крыла, как молодой петушишко из-под крыши сарая, поднимал воротник реглана.

— Схожу Скородумыча попроведаю.

От Скородумова возвращался скоро. Подобрав полы реглана, приседал на корточки рядом с механиком, тянулся за какой-нибудь деталешкой.

— Чего домой не идешь? — сжалился, наконец, Вовка. — Мыслишка небось появилась?

— А как ты угадал?

— То я тебя не знаю. Зуд, что ли, в мозгах у человека. Говори, не майся.

— Да понимаешь, надоело штурманов клянчить. Поставить бы прицел и управление бомбоотсеком ко мне… Сможешь?

Шипулин посоображал, как это будет выглядеть, свистнул:

— Нельзя. Представляешь? Случись что-нибудь с Четушкиным, другого скоро не посадишь. А сорвать вылет? Это вредительством запахнет.

— Заводской прицел не шевели. Получи другой.

— Ох, и шустрый. Прицел — не заклепка, пошел да взял. Вообще-то потолкуй вот с Гошкой. У него на материальном складе родственник или родственница ли служит.

Иван по-собачьи выжидательно уставился в разулыбленный рот моториста. Что-что, а улыбаться Гошка умел: все тридцать два зуба наружу.

— Бутылку, Иван Прохорович.

— Будет! — обрадовался Четушкин. — Ну, так я побежал.

— И нахальный же ты, Гмырин. Кто-никто, а ведь он командир экипажа.

— А по званию он младше меня еще.

— Совесть иметь нужно.

— А я по совести: баш на баш, — и моторист, как ни в чем не бывало, показал зубы. Все тридцать два.

В амбар Четушкин сыскался аж после ужина. Лампу не зажигали, а кто на чем сидели вокруг печки, сконструированной из железной бочки. Дверца открыта, и в экипажной мирная полутемень. И уютно-уютно. Скородумов в нательной рубахе и босиком. На коленях перевернутый кверху дном котелок, между ног на газете вымытая картошка. Он режет ее на тонкие пластики и садит на печку. Пластики аппетитно шкворчат, стреляют струйками пара.

— О-о, Ванек! А я уж хотел тревогу поднимать, искать тебя. Ночь, трава у амбара высокая. Заблудился, думаю. Где носило?

— Да… По делам.

— Понятно. Заходи на посадку.

Иван скинул реглан. Возле печки потеснились.

— Вёдро установится. Тяга хорошая, — Витька Петров, заслоняя лицо рукой, достал от задней стенки головешки, постучал по ним кочережкой.

— Разве это тяга, — Четушкин покидал с ладони на ладонь румяный кружок картофелины. — Вот у нас в Сибири тяга, так тяга. Поленья из труб летят.

— Сплевывай.

— Ничуть не вру. Один раз, — так же осенью где-то, перед холодами, — на кирпичном заводе истопник разжег около полуночи сушильную печь, натолкал в топку березовых комлей, аж дверка не закрывается, свернулся комочком напротив, полеживает. Ну, и задремал. Очнулся — ни черта не поймет: над башкой солнце, из ушей дым валит. А перед утром, значит, тяга усилилась, его и затянуло в трубу. Плечи пролезли в горловину, а задок толстоват, видно, был. Заклинило. Ни туда, ни сюда.

Кто-то поперхнулся недожеванной картошкой и, зажав рот, метнулся на улицу, кто-то заойкал. Скородумов дрыгнул ногой, задел пальцами печку, перестал смеяться и заматерился.

— Ну, и как же его… — вытирая слезы, проурчал Рокотов.

— Вытащили, что ли?

— Ах-ха.

— Вызвали У-2 из Кургана, опустили веревку, надлетели. Поймался — вытянули.

— Откуда у тебя взялось это?

— Вранье? От безделья. Помажь ожог слюной. Саднить не будет.

Установка дополнительного прицела держалась в строгом секрете, да слух штука ползучая.

Начальник оперативного отдела, которого донимала подцепленная в ненастье малярия, кутался в бараний тулуп и раздавал цели экипажам, как дед мороз подарки ребятишкам. Цели почти у всех были те же, что и в прошлый вылет, и майор много не рассусоливал. Последними остались Четушкин с Рокотовым.

— Вы что же, раздумали один лететь? — оперативник покашлял в воротник. — Или