Тыл-фронт - Андрей Андреевич Головин

Днем штаб полка передал по телефону приказ приготовиться к стрельбе и запросил свежую метеорологическую сводку. Передав по телефону сводку, Сергеева: еще раз проверила расчеты вычислителей, работу центрального аппарата и только тогда доложила капитану Бурлову о готовности.

Стрельбу полк начал одновременно несколькими батареями, но после двух залпов стрельба неожиданно прекратилась. На мгновение наступила тревожная тишина. Казалось, что приутих даже разноголосый птичий гам.

— Проверить последнюю корректуру! — опомнившись, приказала Сергеева и нетерпеливо взглянула на сидевшего у телефона Селина. Его вид встревожил Валю: приоткрыв рот, сержант хотел что-то выкрикнуть, но только беззвучно шевелил губами.

— Что передали? — спросила она.

Селин, пошатываясь, встал и, не отрывая от уха телефонную трубку, невнятно прошептал:

— Передали по… Алло! Алло! — вдруг выкрикнул он. — Повторите еще раз! Не понял!

— То-ва-рищи, побе-е-да! — раздался где-то недалеко раскатистый вопль Федорчука. — Наши войска Берлин взяли! У-рр-а!

Молчаливые сопки огласились тысячеголосым у-р-а-а! где-то прострекотала несмелая автоматная очередь, и вдруг воздух дрогнул от мощного артиллерийского залпа.

Валя выбежала из окопа и сломя голову понеслась с сопки вниз, к машинам политотдела полка.

Сообщение о капитуляции Германии принял Рощин. За час до этого штаб армии передал распоряжение всем войсковым рациям работать только на прием. Эта неожиданность заставила капитана не отходить от полковой радиостанции. Ровно в 11 часов он услышал не писк «морзянки», а взволнованный голос генерала Смолянинова:

«Товарищи бойцы и командиры! Советские войска штурмом овладели Берлином. Германская армия капитулирует. Настал и на нашей улице праздник…»

Член Военного Совета повторил сообщение трижды, но Рощину показалось, что он его так и не запомнил. Только взяв телефонную трубку и скомандовав: «Циркулярно — слушать всем!» — понял, что оно заполнило его всего.

Бросив трубку, капитан одернул гимнастерку и отправился на наблюдательный пункт. Где-то слева зашелестели кусты, послышался радостный смех. Вдруг Рощин увидел Сергееву. Она легко и стремительно бежала по взгорку среди кустов, расставив руки, словно собираясь сейчас вспорхнуть.

Забыв обо всем, Рощин бросился ей наперерез.

— Ва-а-ля! — отчаянно выкрикнул он.

Сергеева резко остановилась и взглянула в его сторону. Она не знала, что ей делать.

— Валя! — уже тихо и умоляюще повторил Рощин. Взглянув в его худое, заросшее лицо, Валя поняла все.

— Анатолий, зачем ты так… — прошептала она. Он, как безумный, целовал ее лоб, губы, шею. — Анатолий… кончилась война, — шептала Валя, чувствуя, что задыхается в бурном потоке его и своего счастья…

8

Германского посла Штамера пригласил к себе в резиденцию новый японский премьер-министр барон Кантаро Судзуки.

Премьер — семидесятидевятилетний отставной адмирал, принадлежал к числу государственных мужей, которые казались военным кругам слишком «умеренными». Следует заметить, что «умеренность» Судзуки сводилась всего-навсего к желанию разделаться вначале с Россией, потом уже и с Америкой, а не с обеими сразу. За свои взгляды барон серьезно поплатился: во время путча «молодого офицерства», в феврале 1936 года, он был тяжело ранен. После этого барон воздерживался высказывать свои стратегические замыслы, но остался им верен. Больше того, с ходом русско-германской войны он находил их все более правильными и единственно приемлемыми для империи. Даже сейчас перемирие с Америкой он считал выгодным тактическим шагом: оно сохранит династию, устои монархии и предоставит армии возможность начать войну на Севере. Премьер тайно вынашивал план заговора перемирия. Он не только поручил одному из надежных, министров позондировать условия перемирия, но и в беседе с императором с глазу на глаз старался уверить его, что следует опасаться не столько союзников, сколько вступления в войну русских.

Император проявил живой интерес к словам преданного династии служаки. Этот сухопарый, высокий старец — ловкий политикан и старый придворный — пользовался не только доверием, но и расположением его величества. И хотя император не совсем разделял опасения барона, он не находил нужным и журить своего бывшего главного камергера за некоторые своеволия и причуды.

Еще на седьмой день после создания кабинета, в день смерти президента Рузвельта, что вызвало неописуемый восторг в японской печати, барон официально выразил глубокую скорбь и сочувствие американскому народу, «утратившему мудрого вождя на критическом этапе войны». Правда, в этом заявлении было больше предусмотрительности, чем наивности: его легко было истолковать как сожаление о распре между двумя близкими по духу армиями.

Получив от императора высочайшее повеление: как можно скорее прекратить войну, Судзуки, опасаясь патриотически настроенного офицерства, декларировал на Восемьдесят седьмой сессии парламента «борьбу до конца», но государь многое ему прощал.

Штамера премьер принял в большом зале, сидя в кресле с высокой спинкой. Он был явно подавлен и растерян. Невнимательно выслушав от посла известное уже ему заявление о капитуляции Германии, премьер, казалось, полностью погрузился в свои мысли. Его неподвижный взгляд остановился на большой картине с изображением рыбаков, висевшей на противоположной стене, губы изредка что-то беззвучно шептали.

— Японское правительство опечалено событиями в Германии, — наконец тихо проговорил он. — Мы глубоко сочувствуем вашей родине, которая мужественно боролась до последнего момента и понесла огромные потери.

Постаревший за эти несколько дней посол устремил на премьера взгляд воспаленных глаз. В словах этого хитрого старика ему чудилась тонкая скрытая ирония.

Вот так же, наверное, месяц тому назад он высказывал корреспондентам свои соболезнования американцам по поводу кончины Рузвельта. Штамер не мог еще смириться с истиной, что некогда устрашающие весь мир знамена Германской армии покорены и брошены к ногам русских. Все это раздражало посла.

— В этом, ваше превосходительство, во многом повинны и ваши предшественники, развязавшие коммунистической России руки, — желчно отозвался он, не скрывая своего раздражения. — Но… русские не останавливаются на полпути, — неопределенно заключил посол.

— Да-да, — после минутного раздумья согласился барон. — Положение империи в результате событий в Германии стало более трудным. Трагическая ошибка союзников…

— Трагическая ошибка не союзников, а президента Рузвельта, не утерпел Штамер. — Он своевременно не отказался от союза с Россией. Вместо этого здравого решения ан пошел на поводу русских и стал могильщиком нового порядка в Европе. Хвала богу, что он убрал его.

— Военное искусство, господин Штамер, — искусство не безусловно честное. Осмелюсь напомнить слова Ликурга, что на поле брани трудно добиться честности и быть ей верным, — с хитро вспыхнувшими на мгновение глазами заметил Судзуки. — Президент Рузвельт и премьер Черчилль три года заставляли русских вести единоборство с вашей армией. Их войска перебрались через Ламанш скорее для спасения Германии от полной оккупации ее Советами…

— Япония может повторить исторический путь Германии, — уже с явным оскорблением ответил Штамер. — Не исключена вероятность появления этих «спасителей» и на священной земле японских островов, — заключил он и сейчас же пожалел о