В огне повенчанные - Иван Георгиевич Лазутин

– Пока, слава богу, не приходилось.

– Мне тоже не приходилось. Но я видел солдат, которые пережили эти минуты ужаса и не растерялись. Они еще находили в себе силы вовремя подняться со дна окопа и бросить в кормовую часть танка бутылку с горючей смесью или противотанковую гранату. Не все докидывали и не все попадали в танк, но они это пытались делать. Я видел таких солдат. И я был поражен их мужеством.

Из рва женщины выходили медленно, с бледными лицами, будто через каждую из них только что пропустили электрический ток, словно пять минут назад они не смеялись и не шутили. Подойдя к трапу, командарм глазами встретился со старшей рабочего отряда. В лице ее на обычную суровость, казалось, легли тени ожесточения, подчеркнутого плотно сжатыми, бесцветными губами и решительно сведенными черными бровями.

– А вы смелый, товарищ генерал, – как-то устало и виновато сказала она, скупо улыбнулась и перевела взгляд на полковника Реутова и адъютанта.

– На то и война, чтоб быть на ней смелым, – с ответной душевной улыбкой отозвался генерал.

– Теперь я верю, что Москву вы отстоите. – И, сосредоточенно помолчав, добавила: – Живыми не сдадите.

Поднимаясь по трапу, командарм вдруг услышал не по возрасту звонкий, пронзительный голос Евлашки:

– Ба-а-бы!.. Обе-е-ед!.. Ку-у-хня едет!.. – Дальнейшие слова Евлашки потонули в тягучем звоне подвешенного рельса, о который он бил шкворнем от телеги.

Первое, на что обратил внимание командарм, когда поднялся на вал противотанкового рва, – это было место, где стояла его эмка. Но эмки не было. На ее месте зияла глубокая черная воронка, обрамленная рваными краями земляного дерна. Неподалеку от воронки валялись части кузова, двигатель и колеса, одно из которых еще крутилось.

– Где же наша «божья коровка», товарищ генерал? – Растерянно моргая, шофер развел руками. Его мечущийся между черными воронками взгляд выражал испуг.

– На Руси в таких случаях, Николай Иванович, говорят: «В пух и прах»… Говорят и по-другому: «Вдребезги». Не горюй, завтра получим новые автомашины. Из Москвы сегодня ночью на четырех платформах нам отправили восемь новеньких эмок. Получать будешь первым.

Рассмешил всех подбежавший к командарму неутомимый Евлашка. Вертя в волосатом ухе заскорузлым пальцем, он крутил головой, отчего заячья шапчонка сползала ему на глаза.

– Конфузило, товарищ генерал!.. Ей-ей, конфузило!.. Воздушной волной так хлобыстнуло!.. От бочки отнесло аж сажени на четыре… Серуху из оглоблей вышибло…

Словоохотливый Евлашка говорил бы и еще, но его перебил генерал:

– Конфузия пройдет, Евлампий Захарович, лишь бы твоя Серуха воду возила.

– Серуха?! – оживился Евлашка. – Ей хоть бы хны!.. Она у меня двужильная. Еще во время коллективизации, когда лошадей сгоняли в колхоз, ветинар из Утиц сказал про Серуху, что у нее два сердца. Значит, в правой и в левой груди. А уж смирнее моей Серухи во всем Можайском районе коняги не найдешь. – Только теперь, стоя на высоком земляном валу, Евлашка обратил внимание, что машину, на которой приехал генерал, разнесло на части. – Да это что?.. Того?.. Догорает?

– Война, Евлампий Захарович, – спокойно ответил командарм. – Прямым попаданием.

Евлашка присвистнул и перестал вертеть пальцем в ухе.

– Вот это да!.. Вот это шендорахнуло!.. – И тут же, смекнув, нерешительно оглядываясь по сторонам, предложил: – Ежли чего, так я могу… Теперь жди, когда за вами приедут. До вечера все жданки съешь и вряд ли дождешься.

Командарм не понял, на что намекает Евлашка, глядевший из-под ладони в сторону, откуда по направлению к противотанковому рву ехала полевая кухня.

– Ты о чем, Евлампий Захарович?

– Моя Серуха на ногу скорая, кнута не ждет. Вожжой чуть тронешь – она уже мерекает, чего я хочу. До Горок вместе на бочке, а в Горках запрягем председательского гнедка. Не успеете папиросу искурить, как будете в Можайске. Орловских кровей. Прокатимся с ветерком.

Вообразив себя верхом на мокрой водовозной бочке, командарм от души рассмеялся. Смеялись женщины, стоявшие на валу, смеялся полковник Реутов, к щекам которого вернулся румянец. Мелко и неуверенно хихикал Евлашка, стирая с ресниц бусинки слез. Лишь один адъютант генерала, перед которым так неожиданно встала проблема доставки командарма и Реутова в Можайск, не расслышав, что предложил командарму Евлашка, оставался серьезным и озабоченным, прикидывая на глаз, до какой из деревень, разбросанных по Бородинскому полю, он скорее добежит. Далее успел решить: ближе Горки. А поэтому, вытянувшись, вскинул к виску руку:

– Товарищ генерал, разрешите, я в Горки мигом. Не достану машину в колхозе – задержу на шоссе попутку.

– Не торопись, лейтенант. Еще набегаешься. До шоссе пойдем пешком. А там разберемся. – Повернувшись к Евлашке, строго посмотрел на него, улыбнулся: – Спасибо, Евлампий Захарович, за услугу. По этим окопам и блиндажам нам нужно пройти пешком, чтобы все посмотреть. Да и Серуха твоя пусть отдохнет, зачем ее гнать.

– Дак они ведь пустые, окопы-то, товарищ генерал. Нарыли вон сколько, аж глазом не окинешь, а солдат все не пригоняют. А он… он… – Евлашка показал рукой в сторону, откуда по утрам с ветром доносился сладковатый запах гари и тлена: – Говорят, что он, родимец его расшиби, уже Гжатск занял. А от Гжатска до нашего Бородина недалече, добрый конь даже не вспотеет. Да и слыхать, как там грохочут.

Командарм пожал руку старшей в рабочем отряде, попрощался с работницами трудового фронта, козырнул Евлашке.

Когда к рабочему отряду подошла кухня и, мешаясь с людским галдежом, загремели походные котелки, Евлашка и высокая осанистая женщина, старшая рабочего отряда, заслонив рукой от солнца глаза, долго еще смотрели вслед удаляющейся в сторону Можайского шоссе группе командиров, которым предстояло руководить боями на том месте, где женщины и подростки с Красной Пресни, натирая до кровавых мозолей ладони, рыли противотанковый ров.

Волна немецких бомбардировщиков, давшая о себе знать нарастающим гулом, приближалась к Бородинскому полю со стороны Москвы: возвращалась с бомбежки. Уже не было в колонне самолетов того строгого построения по звеньям, как перед налетом, когда летчики вели свои «юнкерсы» на бомбежку столицы и ее предместий. Летели беспорядочным косяком, на разных высотах. И всем показалось, что возвращалось их меньше, чем было вначале, когда они летели на свою черную работу, неся смерть и разрушение.

Евлашка поставил на землю котелок с пшенной кашей и, задрав к небу кудлатую бороденку, что-то шептал про себя, шевеля собранными в узелок морщинистыми губами.

– Евлашка, ты что там колдуешь? – раздался за его спиной звонкий голос курносой веснушчатой девушки в черном плисовом жакете. –