Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

Г[оспода] офицеры, я предупреждаю вас, что если вы не последуете моему доброму совету, если после Нового Года кто-нибудь из вас заболеет сифилисом или иною венерическою болезнью, то на такого офицера я буду смотреть, как на труса и труса отъявленного, который, значит, вполне сознательно ищет случая заболеть и тем дать себе возможность перебраться в тыл, подальше от пуль, подальше от шрапнелей. То есть, повторяю, такой офицер в моих глазах будет считаться отъявленным трусом.

Начиная с Нового года буду отдавать в приказе фамилии тех нижних чинов и Г[оспод] офицеров, которые заболеют сифилисом или венерическою болезнью, со внесением этого в послужной список, дабы на всю жизнь остался след, — как он служил Родине в годину тяжелых испытаний»[1465].

Интересно, что аналогичная проблема стояла перед главнокомандующим армией и флотом королевства Нидерланды генералом Корнелисом Снейдерсом после размещения на его территории сотен тысяч бельгийских беженцев. Офицерам голландской армии было приказано пресекать контакты подчиненных с проститутками из числа беженок, а министр внутренних дел даже пошел на их изоляцию в специально отведенных бараках беженского лагеря в Нунспите[1466].

Принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская (1845–1925).

Офорт авторства В. В. Матэ, 1900-е годы

Российское общество защиты женщин под председательством принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской призывало общественность защитить беженок от вовлечения в разврат. «На вокзалах, питательных пунктах, биржах труда и даже в поездах <…> стали появляться подозрительные женщины и молодые люди в целях уловления неопытных жертв в свои сети. Часто даже под видом службы молодые девушки завлекаются и продаются, как товар, в дома разврата, откуда так трудно возвращение к честной жизни», — отмечалось в обращении общества[1467].

Препятствием для оказания медицинской помощи беженцам подчас оказывался все тот же банальный антисемитизм. Например, новгородский губернатор запретил проживание в городе сестрам милосердия и врачам иудейского вероисповедания, командированным туда Всероссийским союзом городов. Евреев-военврачей, санитаров, фельдшеров увольняли от должностей в действующих армиях Северного и Юго-Западного фронтов, а также в Киевском и Одесском военных округах. В последнем ничто, однако, не помешало откомандировать 15 студентов-медиков из числа евреев в строевые роты[1468].

В целом число инфекционных заболеваний в России на протяжении 1915–1916 годов заметно возросло, показывая взаимосвязь между периодами наибольшего потока беженцев[1469]. В октябре 1915 года один из земских врачей подчеркнул в своем докладе и другую зависимость: «Кроме разных инфекционных болезней, вплоть до холеры, жертвами которых падают беженцы, важное место занимают здесь заболевания от недостаточного питания»[1470]. Последнее также заслуживает внимания в череде иных тягот «Великого Исхода».

«…Продовольствие как в пути, так и на местах нового водворения…»[1471]: единых установленных норм суточного рациона беженцев, подкреплявшихся в пути на питательных пунктах, не существовало. Составить представление о них можно по сведениям о беженском пайке на местах, например, в Омске. Прибыв в город, беженец прямо на вокзале регистрировался чиновниками Омского комитета по оказанию помощи беженцам и получал обед, состоявший из горячего (супа, сваренного из ½ фунта мяса), по одному фунту белого и черного хлеба, два куска сахара и ½ золотника чая. Следует подчеркнуть, что беженцы, следующие далее в Новониколаевск, были лишены возможности питаться в дороге ввиду отсутствия питательных пунктов между двумя городами[1472]. Поэтому омский паек считался усиленным и даже шел впрок. Однако был ли подобный рацион сытным на деле? По сравнению с «блокадной» пайкой времен Великой Отечественной войны — безусловно, хотя такое сравнение будет некорректным. Но и питание беженцев тоже порой оказывалось для них вопросом счастливого случая.

По имеющимся в научной литературе сведениям, на питательных пунктах Всероссийского Союза Городов за все время было накормлено 8,6 млн беженцев[1473]. Правда, иногда случались непредвиденные сложности: например, на Бологовском пункте Управления по устройству беженцев Северо-Западного фронта беженцы из числа евреев предпочитали голодать, нежели есть трефную пищу[1474].

Писатель М. М. Пришвин отмечал в дневнике условия следования беженцев в железнодорожных составах: «Третий день не ел! Не врут — для вранья тоже нужен досуг. Рвет в окно. В урыльнике варят картошку. Тут варят, а там гадят. Причина потерь родных: пошли за дровами, а поезд ушел. Не будь своего, так все бы мертвые приехали»[1475].

Снабжение беженцев пищей и кипятком не являлось прерогативой одних лишь питательных пунктов. Оно также входило в обязанности жандармских полицейских управлений на железнодорожных станциях. Стихийный характер эвакуационных мероприятий безусловно осложнял несение службы в районах железных дорог, и в том числе оказание помощи беженцам. Однако подчас она не только не оказывалась, но и любая частная инициатива по снабжению проезжающих провизией оказывалась под запретом: «В Гомеле чины жандармской полиции запретили передачу пищи проезжавшим, изнемогавшим от жажды и голода… На станции Белица… под угрозой выстрелов не подпустили к запертым вагонам лиц, приносивших припасы»[1476].

Вышеупомянутая перегруженность железных дорог приводила к скоплениям огромных масс беженцев в привокзальных районах станций — к примеру, в сентябре 1915 года на протяжении железной дороги от станции Василевичи до Речицы и в районе последней скопилось порядка 58 поездов с 64 тысячами пассажиров-беженцев. Для их пропитания в экстренном порядке требовалось выпечь не менее 3150 пудов хлеба[1477]. У властей Речицы, едва обеспечивающих проживание нескольких тысяч беженцев, не было даже теоретической возможности для этого. На станциях Минск, Старые Дороги и Бобруйск в октябре 1915-го находилось более 75 тысяч человек. Им прекратили выдавать продовольствие, оказывать медицинскую помощь; беженцы питались полусырым картофелем. Как следствие, к концу года только в Минске было погребено 1893 беженца[1478].

Это отнюдь не все тяготы на пути беженцев Первой мировой, а только некоторые. Вынесшим же их предстояло начинать новую жизнь на новом месте, и здесь я уделю особое внимание Москве и Московской губернии. Они играли заметную роль в следовании беженцев во внутренние губернии в годы Великой войны. Именно там сходились многие вены и артерии Великого Исхода, ветвящиеся сетью капилляров по остальной территории империи. И хотя поначалу городской управой считалось, что «уезды Московской губернии не должны и не могут вообще служить для эвакуации беженцев», действительность опровергла это предубеждение. С одной стороны, направление локальной истории продолжает становиться все более востребованным в историографии. Это своего рода лупа историка, позволяющая на основе точных данных о частном трактовать и оценивать общее. С другой — вооружившись ею и обратившись к архивам, я был весьма удивлен: