В огне повенчанные - Иван Георгиевич Лазутин

– Ясна!

– Раненые и больные есть?

– Нет, товарищ полковник. Но нервный накал у бойцов на пределе.

– Как это понять?

– Рвутся в бой.

– На рассвете вы поведете их в бой. Только что звонил командарм. Сообщил, что, согласно разведданным, на левом фланге нашей дивизии сегодня с рассветом будет очень жарко. 17‑му полку и курсантам Военно-политического училища будет труднее, чем вчера. Наши эшелоны все еще в пути.

– Какие подразделения еще не прибыли на место дислокации, товарищ полковник?

– Вопрос по делу. Командир разведбатальона должен знать боеспособность по штату укомплектованной дивизии. – Однако не сразу ответил Полосухин на вопрос майора. – Присядь. – Комдив взглядом показал на лавку у стола и опустил руку на плечо присевшего на корточки ординарца, подкладывающего в печку дрова: – Фомич, плесни майору для сугрева положенные фронтовые. Видишь, у него еле-еле душа в теле. Да открой консервы.

Приказание полковника ординарец выполнил поспешно и охотно. А когда в граненый стакан налил из фляжки водки, не удержался от прибаутки:

– У меня глаз – как ватерпас!.. Хоть на аптекарских весах взвешивай – сто грамм, и ни на каплю ни больше ни меньше.

Тушенку майор ел жадно, но не спешил. Взгляд его пристально скользил по оперативной карте.

– В пути находятся еще несколько эшелонов. Где-то застряли 322‑й полк, дивизион гаубичного полка, батальон связи и саперный батальон… Утицы и Артемки, как сообщил командарм, должны ждать удар страшной силы. Бросят все: авиацию, артиллерию, танки… Немцы за автомагистраль готовы заплатить дорого. Им нужна дорога на Москву. Против нашего полка и московских курсантов стоит моторизованная дивизия СС «Рейх» и еще столько, что предстоит разведать твоим орлам. Запомни главное, майор: прорыв с сегодняшнего утра ожидается на участке нашей обороны в районе Артемок и Утиц. И еще одно пожелание: держите тесную связь с гаубичным полком майора Чевгуса. За Артемки и Утицы ему тоже придется вместе с вами пролить кровушку. Ну а сейчас… – Видя, что майор справился с консервами, продолжил: – В твой батальон сегодня утром вольется разведрота лейтенанта Казаринова. Бойцы надежные, проверенные. Запах пороха и гнилых болот Белоруссии и Смоленщины знают с первых дней войны.

– Все кадровые?

– Трижды кадровые. Костяк взвода с боями выходил из вяземского ада, где окружено четыре наши армии.

– Четыре армии?! – Лицо майора, кадрового командира, хорошо знавшего штатную структуру Красной армии, передернулось в гримасе боли и удивления. – Да это же!.. Четыре армии!.. – И чтобы не вызвать гнев комдива бурной реакцией на его сообщение, спросил: – Как вы сказали, фамилия командира разведроты, что вольется в мой батальон?

– Казаринов. Лейтенант Григорий Казаринов.

– Казаринов, Казаринов… – Майор свел брови, что-то припоминая. – Вроде знакомая фамилия.

– «Правду» вчерашнюю читал? – сухо спросил комдив.

– Читал. Да вот она. Половину уже искурил. – Майор достал из кармана шинели свернутую для табачных самокруток газету и развернул ее. Увидев на третьей полосе траурную рамку и портрет старика с величественной осанкой, вслух прочитал: – «Казаринов Дмитрий Александрович. Академик». – Посмотрев на комдива, спросил: – Родня?

– Внук.

– Газету в батальоне прочитали все до последнего бойца. И ведь где погиб-то!

– Вот именно – где! На всякий случай помни, майор, что одного Казаринова земля бородинская уже приняла. На крайний риск, если на то не будет особой нужды, внука не посылай. Это не приказ, это – просьба. Сейчас лейтенант в Москве: командарм дал ему четверо суток отпуска на похороны деда.

– Понял вас, товарищ полковник.

– Ну, с богом. Жду твоего доклада.

Когда за майором упало брезентовое полотнище, в отсек вошел оперативный дежурный.

– Товарищ полковник, только что поступило донесение из штаба 17‑го, что обе группы добровольцев из расположения противника вернулись. «Языка» захватить не удалось, но силы противника в районе железной дороги разведали. Засекли позиции артиллерийских и минометных батарей, а также сосредоточение танков.

Еще с вечера полковник приказал командирам всех полков дивизии выделить боевые группы добровольцев и заслать их под покровом темноты в расположение противника. В задачу боевых групп входило: если представится возможным – взять «языка», но главное, как потом пояснил Фомич на своем языке адъютанту комдива, – устроить в тылу немцев такой «шухер», чтобы знала проклятая немчура, что Бородинское поле – это им не «алисейские поля в Париже», по которым, как он слышал от лектора из политотдела еще в эшелоне, немецкая пехота прошла торжественным маршем, а танкисты, откинув люки башен, с выстрелом откупоривали бутылки французского шампанского.

– Все вернулись? – спросил комдив.

– Не вернулся один человек – командир группы лейтенант Сорокин, – четко доложил капитан.

– Сорокин?.. Откуда он? Из какого подразделения?

– Командир взвода управления полка.

– Это, случайно, не тот Сорокин, что на востоке был физруком легкоартиллерийского полка?

– Тот самый, товарищ полковник. Призер дивизии по трем видам спорта. Гимнаст.

– Знаю его, помню… – Голова комдива низко склонилась над картой. – Наверное, попал в переплет. – И помолчав, поинтересовался: – А боевые группы других полков? Вернулись?

– Пока не докладывали.

– Свяжитесь со штабами и доложите мне.

– Есть, связаться со штабами и доложить!

Так начинался второй день боев на Бородинском поле.

Глава шестнадцатая

Мастерская скульптора Правоторова находилась в одном из тихих переулков Арбата, в старинном одноэтажном особняке, ремонтировать который райисполком в тридцатых годах счел делом дорогостоящим и хлопотным: отопление печное, водоснабжение и канализация давно вышли из строя, телефона не было. И поэтому домик с легкой душой был передан под мастерские Союзу художников: благо, что художники МОСХа вот уже несколько лет ходатайствовали перед Моссоветом о передаче им старых, пришедших в ветхость и непригодных для жилья домов, каких только в зоне Бульварного кольца столицы оказалось несколько десятков.

В одном из таких домов получил несколько просторных комнат с высокими потолками и скульптор Правоторов.

Из письма деда, полученного весной, Григорий знал, что Правоторов в январе и феврале работал над его портретом, а вот завершил ли он его – Дмитрий Александрович не написал. Сегодня, после того как он передал по акту двум представителям президиума Академии наук СССР опечатанные труды деда, хранившиеся у него в сейфе, Григорий через справочную узнал телефон Правоторова и позвонил ему домой. Разговор был короткий, но тяжелый. Больной скульптор, выражая слабым, осипшим голосом соболезнование, очень горевал, что из-за проклятого радикулита, свалившего его месяц назад, не смог проводить в последний путь известного советского ученого, которого успел полюбить за те несколько недель общения, когда работал над его портретом.

На вопрос скульптора: «Чем могу быть полезен?» – Григорий спросил: