Вечный день - Юлиус Фучик

— Только пусть больше никогда не будет войны, — глубоко вздохнула Нелла. — Пусть всегда будет мир.

— Мир надо охранять, — заметил Тоник, а Станислав и Андела, притулившиеся в углу дивана, с жаром поддержали его.

Митя не сводил глаз с отца, который был ему как-то непривычен, и ловил на лету все, что тот говорил.

— Глаза у него уже не опухшие, — заметила Нелла, кивнув на Митю.

— Вылитая Елена, — сказал Тоник.

Ему вспомнилось, как маленькому Мите попала в глаз соринка, когда они подъезжали к Праге, возвращаясь из Советского Союза, и как Елена принаряжала сына, чтобы похвалиться им дома перед своими. Это воспоминание взволновало Тоника. Он встал, отошел от стола и уставился в окно, хотя на улице было совсем темно. Прага блаженно спала под защитой Красной Армии.

— А Елена была похожа на отца, — сказала Нелла, ревниво оберегавшая память Гамзы.

— Папа, знаешь, что сказал Божек? — вспомнил Митя. — Что в школах будут учить про дедушку.

Но папа не знал, кто такой Божек, и пришлось объяснить ему все сначала, так что разговорам не было конца. Мите давно пора было спать, но как пошлешь в кровать мальчика, который бодрствовал все дни восстания — хоть и не выстрелил ни разу (об этом Митя умолчал) — и после стольких лет разлуки увиделся с отцом?

Ах, пражские встречи!

Представители шахтеров и металлургов в народном самоуправлении позаботились о том, чтобы в Бранденбург были посланы автобусы за женщинами из Лидице. Блажена и ее землячки распрощались с обитателями лесного лагеря, поблагодарили всех — и русских и чехов, — сели в автобусы и отправились на родину. Но почему мужчины из Заксенхаузена прослезились, расставаясь с нами, неужто они нас так полюбили? Сердце Блажены сжималось от боязни, сердце Блажены наполнялось надеждой, а за окном автобуса бежали поля и леса, мелькали развалины и отрадные глазу цветущие лужайки. Автобусы пересекли границу у Цинвальда; большая часть пограничников была из Кладно. Но почему-то никто из них ничего не знал о лидицких мужчинах и детях; сколько лидичанки ни спрашивали, так они ничего и не узнали. Встречали их с музыкой, играли чешский гимн. К чему такая торжественность? Во время гимна некоторые кладненские пограничники почему-то отходили к лесу и возвращались с покрасневшими глазами. Наконец автобусы въехали в Кладно. На площади снова митинг и музыка. Блажена была сама не своя, она не могла устоять на месте, не могла удержаться от вопросов. Лидичанки нетерпеливо спрашивали наперебой: «Что, мужчины еще не приехали?», «А где они сидели, не знаете?», «А что с детьми?», «Что с детьми?», «Нет, мы не хотим оставаться в Кладно, мы хотим домой, в Лидице. Мужья нас и там найдут».

Наконец пришлось сказать женщинам, что мужей у них нет, детей нет, дома тоже нет, что Лидице больше не существует. «Ваших детей мы разыскиваем в Польше и в Германии, но мужья никогда уже не вернутся домой. В Кладно для вас приготовлено жилье, идите отдыхайте с дороги».

Ошеломленные женщины с трудом осознавали, что все они, сколько их тут есть, — вдовы, матери без сыновей, дочери без отцов, сестры без братьев, девушки без милых. Из жителей Лидице нет в живых ни одного мужчины, остались только женщины, что стоят тут, на площади в Кладно, и ни за что не хотят отойти от автобусов, которые их везли, но не довезли до дому…

Отвезите нас в Лидице! Мы должны видеть Лидице, иначе мы не успокоимся. Как бы ни выглядела наша деревня, везите нас туда! Лидицким женщинам казалось, что только там, на месте, все выяснится окончательно.

Блажена ожидала, что увидит развалины, обломки, пожарища, на какие она насмотрелась во время «похода смерти», когда их эвакуировали из Равенсбрюка. Она заранее готовилась, чтобы не заплакать при виде развалин своего домика, где она узнала счастье разделенной любви. Но это были напрасные опасения.

Ничего подобного она не увидела. Не было ни развалин, ни обломков, ни руин. Не было никаких следов беспорядочного разрушения — не было вообще никаких признаков жизни. Там, где три года назад жили, дышали и любили люди, где они варили кашу детям, ставили лампу на стол, вешали на окна белые занавески и раздвигали их, глядя, не идет ли с работы муж, ныне там расстилалась лишь равнодушная нива, и над ней так же равнодушно пел жаворонок. Уж не ошибка ли это? Не завезли ли нас куда-нибудь не туда? И везли нас по другой дороге, почему? Потому что старая дорога засыпана. Да где же стояли наши дома? Где была площадь? Ее нетрудно найти, она должна быть рядом с прудом, который поблескивал около нее, подобно глазу. Но нацисты засыпали и пруд. Исчезло шахтерское кладбище, куда, бывало, в пятницу на пасхальной неделе Блажена, потряхивая погремушкой, ходила гулять с детьми. Исчезла церковь святой Маркеты, где они венчались с Вацлавом. Исчезла школа, исчезли домики, исчезли вишневые садики, кусты боярышника и жасмина, исчезли все тропки, где люди встречались друг с другом. Лидице, вместе с мужчинами и детьми, словно ушла под землю, как сказочный город. О, нацисты были педантичны, они тщательно стерли с лица земли кровавое пятно Лидице. Даже русло реки было изменено, чтобы никто не мог найти это место. Лидицкие женщины, читавшие в свое время Библию, сейчас на собственном опыте познали, каково было Лотовой жене, когда она превратилась в соляной столп.

И некогда смиренная мать Блажены произнесла удивительные слова:

— Одно нам название — овцы! И вправду надо было убить этого Гейдриха или Гитлера. Было бы хоть за что страдать!

Это была боль, которую трудно себе представить, боль, которая вышла за пределы личного. И Блажена поняла, что в сладкие дни свободы эта страшная боль должна превратиться в силу, которая станет благом для всех живых людей. Недостаточно построить новую деревню Лидице, похожую на старую… Но Вацлава-то мне никто не вернет!

Наплакавшись, Блажена заснула в чужой комнате в Кладно. Ей казалось, что кровь стынет у нее в жилах и кто-то твердит ей: «Это потому, что в крови у тебя железо…» Лидице превратилась в чехословацкий танк… Сквозь сон Блажена еще слышала, как по мощеному Кладненскому шоссе цокают копыта советской кавалерии. Блажене вдруг почудилось, что она опоясывает всю землю лидицкой стеной, чтобы больше никогда ничего похожего не могло произойти с людьми…

Еще до того, как лидичанки вернулись на родину, семнадцатого мая Ондржей Урбан в составе Чехословацкого армейского корпуса маршировал по празднично убранным, хотя и разбитым улицам Праги, переполненным ликующими людьми.