Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор - Алексей Георгиевич Тепляков

Ознакомительный фрагментони умирали голодной смертью», и присовокуплял, что положение русских войск «было так же бедственно, как и положение французов». Заняв для ночлега первый попавшийся дом в Дорогобуже и выгнав оттуда дюжину французских квартирантов, Левенштерн наблюдал, как хозяин дома, «ярый патриот», тут же схватил кухонный нож «и убил на моих глазах 5 или 6 французов так быстро, что я не успел помешать этому». Затем «патриот» принялся кричать соседям, чтобы они выходили и помогали резать неприятеля – народ бросился убивать безоружных «топорами, кирками, косами, вилами и всем, что попадало под руку <…> …на лицах мирных жителей отражалось в эту минуту зверство истых людоедов…». Инициатор резни похвастал офицеру, что прирезал 20 пленных: «Я не сделал ему выговора: патриотизм довел его до фанатизма»[312]. Также Левенштерн сообщал, что взятые в плен во время роковой переправы через Березину от 500 до 600 женщин были заперты в большом сарае и через несколько дней умерли от холода и голода – «в живых осталось всего восемь женщин; матери и дети погибли вместе»[313].

В последние годы стал широко известен факт оставления в Москве в 1812 году 22,5 тыс. раненых при Бородине, большая часть которых сгорела в великом пожаре Первопрестольной, зажженной и русскими войсками, которые огнем уничтожали склады, и горожанами, которые почти все ушли из города. Отношение к своим раненым было сходным и в следующей большой войне. Мемуарист сообщил слышанный от Л. Толстого рассказ об одном из эпизодов Крымской кампании: «Когда Малахов курган был взят [французами в 1855 г.] и войска спешно переправлялись на Северную сторону, тяжелораненых оставили на „Павловом мыске“, где была батарея… с которой можно было обстрелять весь город. Когда сообразили, что нельзя ее так отдавать французам, то решили ее взорвать <…> Мысок был взорван с батареей и со всеми ранеными, которых нельзя было увезти…»[314]

Переход к ХХ столетию ознаменовался кровавой драмой на Дальнем Востоке, о которой Россия забыла, зато до сих пор очень хорошо помнит Китай. Когда к приграничному Благовещенску летом 1900 года вплотную подкатилась стихийная волна бушевавшего в Китае антиевропейского восстания боксеров (ихэтуаней) и со стороны Сахаляна (Хэйхэ) по городу было сделано несколько артиллерийских залпов, повлекших жертвы среди населения – погибло пятеро и 15 было ранено, русскими овладела паника, вылившаяся затем в жесточайший погром многочисленных местных китайцев. Только в Благовещенске 4 июля 1900 года казачеством при абсолютном попустительстве властей были изрублены топорами и шашками, застрелены и утоплены в Амуре не менее 3,5 тыс. мирных китайцев, среди которых было множество женщин, детей и стариков[315].

После расправы в Благовещенске местные жители убивали китайцев и маньчжуров сотнями по всей крестьянской округе; в ответ китайцы пытались высадить десант в Зазейский район. Полицейские приставы сообщали, что «всего в 8 волостях найдено 444 трупа, однако в уголовном деле отмечалось, что это явно заниженные цифры»[316]. Подобные беспричинные убийства, неизменно сопровождавшиеся грабежами и мародерством, увеличили число жертв среди китайцев примерно до 5 тыс. человек. Наказания за зверства были символическими: полковник М. М. Волковинский, приказавший расстрелять в Поярковском станичном округе 85 китайцев с захваченного парохода и собранных в окрестностях, был уволен с военной службы с лишением пенсии и права ношения мундира. Характерно, что благовещенская трагедия встретила довольно равнодушную реакцию современников и скоро забылась[317]. Между тем в 1920‐х годах алтайские крестьяне, вспоминая Гражданскую войну, сокрушенно признавали: «Наши ходили в Китай усмирять. Так же галились над народом, как чехи [в Сибири] и французы»[318].

В годы русской смуты первой четверти ХX века частые военные жестокости, вызвавшие повальное обесценивание человеческой жизни, сочетались с опьяняющей обстановкой революционной вседозволенности, из‐за чего происходили особенно вопиющие отклонения огромных масс населения, преимущественно мужского, от традиционных нравственных норм.

Эпохи войн и революций крайне способствуют стремительному превращению многих людей, особенно нравственно неразвитых и с определенными психическими наклонностями, в окровавленных скотов: «…Осквернение и уродование трупов, насилование и истязание жертв, а подчас даже случаи людоедства, вот неизбежные последствия таких взрывов звероподобной дикости. Избиения Варфоломеевской ночи изобиловали инцидентами подобного рода. <…> Тотчас вслед за убийством Генриха IV тело Равальяка было растерзано народом в куски, который тут же съел его мясо». При этом жаждущая крови толпа легко убивает и своих. Так, в 1871 году, когда парижские коммунары расстреливали заложников, «…один из коммунаров хватал каждого попа поперек тела и перебрасывал через стену. Последний поп оказал сопротивление и упал, увлекая за собою федералиста. Нетерпеливые убийцы не желали ждать и… убили своего товарища так же быстро, как и попа»[319]. Все эти классические черты разнузданности буйной черни[320] очень четко проявились и в отечественном бунтарском движении.

Здесь следует подчеркнуть, что идеологическая и расовая ненависть внутри модерного общества может давать плоды, превосходящие в жестокости то, на что способно общество патриархальное. Образцы крайне свирепого поведения во время гражданского противостояния в первой половине ХХ столетия показали и развитые страны, далеко ушедшие от традиционной патриархальщины: Финляндия, Венгрия, Германия, Испания… Дикие расправы финских войск и их добровольных помощников с красными пленными во время краткой, но ожесточенной вспышки гражданской войны в Финляндии (1918), гораздо более продолжительная война всех против всех в Испании 30‐х годов, а также массовый террор нацистов, которые уничтожали население оккупированных территорий в угоду своим расовым принципам, – наглядные тому примеры.

Но в Европе допущение зверств было со стороны государства временной уступкой широким настроениям социального реванша, национализма и мести; затем их пресекали, а виновных в эксцессах ждало возмездие – суровое наказание ряда турецких генералов после геноцида армян 1915 года было осуществлено даже в отсталой Османской империи. В итоге социальные бои на национальной, классовой и религиозной подкладке, подстегнутые Первой мировой войной, оказались не очень продолжительными, не смогли разрушить основ общества. Европейцы сумели пережить эксцессы больших гражданских конфликтов и вернуться в правовое состояние, усовершенствовав государственные и общественные институты.

В России же архаичность социума обусловила гораздо более длительный и жестокий накал вооруженной борьбы, причем государство прямо поощряло гражданскую войну, занимаясь классовым подстрекательством. В ходе грандиозного общественного конфликта отсталое крестьянское население массово пыталось воплотить идеал анархического безначалия на основе принципиального отторжения цивилизационных ценностей. Делалось это путем широкой социальной чистки, когда к чужакам, подлежавшим истреблению и экспроприации, относились не столько лица из других наций или военнопленные, сколько представители собственного сословия, оказавшиеся на противоположной стороне. Слабость правового сознания вызвала разгул уголовного и политического криминала, а бессилие общества перед ним не позволило