О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

«Да, я такой, Маша, — писал он порывисто, прокладывая графитом листки блокнота, — ты знала меня красивым, сильным, здоровым, тебе доставляло удовольствие, что девушки засматривались на меня, когда мы шли с тобой по городу. Теперь я не тот…»

Он перестал писать. Его душа протестовала. «Как это так, он не тот? Разве Маша его любила только за красивее тело? Разве не остался он таким же человеком, каким был? Да, ведь он стал лучше, зрелее, мудрее. Разве он не отдал бескорыстно все, что мог отдать родине, в трудный час, разве не он был крепким и храбрым солдатом в сражениях».

Но он горько усмехнулся. И подмахнул сурово:

«…и если тебе не под силу эта ноша, не приходи».

Давыдов разыскал румяную девушку с повязкой на рукаве и протянул конверт.

— Это… очень важно… Вы ничего не говорите. Вы просто опустите в ящик… В синий ящик на дверях, — глухим от волнения голосом сказал он, и в глазах его было столько мольбы, что румяная девушка, не дослушав до конца просьбу, взяла письмо.

Давыдов, нахохлившись, сидел в привокзальном сквере, под липой, которая была указана в письме. Он ждал, вздрагивая всякий раз, когда на дорожке показывался силуэт женщины. Легкий ветер трепал полы его смятой, простреленной шинели. Воробей сел на подушку его костыля, нагретую солнцем, дерзко чирикнул и улетел. Давыдов сидел час, два. Маши не было.

«Не придет, — тоскливо заныло в мозгу. Он испугался. — Неужели не придет? Нет, что бы ни было, а притти-то она ведь должна… Притти, сказать… Неужели не придет?»

Прошел еще час. Маши не было. Давыдов устал. Солнце напекло ему голову. Болели плечи. И еще сильнее болела душа.

«Так, — стучало в мозгу, — значит, так… Так…»

Он поднял отяжелевшие веки, протянул руку к костылю. И вдруг увидел женщину. Она шла прямо к нему. Нет, она не шла, она бежала, размахивая руками, словно крыльями. Каштановые пряди ее волос разметались на ветру.

— Маша! — крикнул он в смертельной тоске, в сумасшедшей радости и затрепетал, и съежился, как мальчик, над которым замахнулась чья-то тяжелая рука.

— Маша… ты видишь… Маша… ты видишь… — лепетал он, смеясь и плача и не открывая счастливых глаз, на которые легли теплые ладони женщины.

— Как ты смеешь… как ты смеешь… нет, как ты смеешь, — дрожа от горечи, гнева, радости, повторяла женщина и гладила, и целовала его бритую, пересеченную шрамами голову, его лоб, глаза, губы, его изувеченные щеки.

Она помогла ему подняться. Она взяла его под руку. Она подала ему его костыли. Надела на себя его выцветший походный мешок.

И они гордо шли рядом через весь город, залитый солнцем.

ТВОЯ КАРТОЧКА

Эх, девушки, девушки, вы даже не знаете, как читаются ваши письма на фронте! Там пьют каждую букву, а не то что слово, пьют жадно, как пьет человек, которого измучила жажда, припав ртом к источнику. И как хорошо бывает, если источник свеж и чист. С каждой каплей вливаются могучие силы жизни. Когда отогревается сердце, то и шинель, примерзшая к земле, кажется теплой. Когда освежаются чувства, той палящая жара переносится легче, и усталость смывает как вешним ливнем.

А если нет долго письма или оно неласково, небрежно, с холодком, который сквозит между строк, тогда за пазуху шинели заползает злая обида и точит сердце, как червь яблоко. И какие только мысли тогда не придут в голову! То вдруг покажется: с глаз долой — из сердца вон, забыла девушка, как вместе коротали вечера под душистыми тополями в городском саду, как бродили по улицам рука об руку, делясь самым сокровенным, как прощались у ворот и не могли уйти друг от друга. Значит, не любила, смеялась, врала? Значит, ошибся? Думал: это большое чувство, красивая, глубокая дружба, настоящая любовь, которую пронесешь до конца жизни. А это… это была пустота.

Вот какие обидные и часто несправедливые мысли лезут в голову и никак от них не отделаешься. Лежит человек в землянке и не спится ему, ворочается с боку на бок. Мысли мешают. Они кусают, как слепни. Они порою омрачают даже радость подвига, а походный мешок делают тяжелей в два раза.

Вы скажете: война и любовь! Советский воин, богатырь, гвардеец, орел и вдруг… сердечная меланхолия!

Нет, дорогие, это не сентименты и не слабость!

Это жизнь, девушки. Крепок в борьбе, как гранит, наш советский воин. Крепок, как гранит, но это не значит, что он — камень. Он живой человек. Он радуется подснежнику, который расцвел рядом с окопом. Он плачет, опуская в братскую могилу тело любимого боевого друга, и не стыдится этих слез. Он не насмотрится на детские каракули дочки или братишки, на зеленых собачек и фиолетовых кур, которых они нарисовали ему цветными карандашами. Он прижимает к губам твой пожелтевший портрет или наивный батистовый платок, который пронес через пламя, дым и кровь войны. Он — живой человек.

…Артиллеристы расположились в глухом лесу. Они отдыхали. Грелись у костра. Усталые, озябшие, но оживленные. Сегодня принесли письма, и бойцы жадно читали их при свете огня. Волочко, Манухин, Коромыслов и Яковенко сидели рядом и рассказывали друг другу о своих подругах, от которых им сегодня посчастливилось получить весточки. Так уж у них было заведено: когда приносили почту, — а ходили за ней порой под огнем, рискуя жизнью, прячась в воронках и переползая, — бойцы делились друг с другом вестями от родных и друзей, от матерей и любимых.

— Эх, друзья, — восторженно сказал один из них, — какие у нас девчата-то! За таких девчат — в огонь и в воду… Вот хотя бы моя Олеся… Вот слушайте-ка чего пишет…

К костру быстрыми шагами подошел Вася Ласточкин. Друзья примолкли. Примолкли они потому, что у Васи не было любимой девушки. Они знали: сейчас Вася увидит письма в их руках и карие глаза его затуманятся. Через минуту, правда, он смахнет с себя грусть, возьмет гармонь и воскликнет, усмехаясь:

— Эх, милая, верная, споем, сыграем!

Но товарищи знали: Ласточкину обидно, что ему никто не присылает таких нежных писем, как письма Олеси. Ласточкин был лучшим артиллеристам части и чудесным товарищем. Его все любили и всякий раз испытывали чувство внутренней неловкости, радуясь при нем горячим строчкам своих подруг, словно были виноваты, что строчки эти обращены