Происхождение Второй мировой войны - Игорь Тимофеевич Тышецкий

в восемь часов утра и вручили ему ультиматум, согласно которому Германии давалось бы четыре часа для выполнения предъявленных требований (прекращение боевых действий и начало вывода германских войск). В случае невыполнения этих условий Англия и Франция считали бы себя в состоянии войны с Германией с полудня 3 сентября. Галифакс еще раз объяснил Бонне, что англичане не могут отклониться от этого графика. Если французы не готовы к совместному и одновременному демаршу, Галифакс предложил, чтобы они дали гарантии, что последуют вслед за англичанами в течение 24 часов. Галифакс допускал, чтобы французский ультиматум Германии был выдвинут в полдень, то есть на четыре часа позже английского. Бонне опять просил отложить совместный демарш до полудня и ссылался на некие обстоятельства, которые нельзя объяснить по телефону, но Галифакс не мог уже этого слышать и сказал, что англичане в любом случае предъявят ультиматум в восемь часов утра, а французы могут дожидаться полудня 162. На этом телефонные переговоры между двумя столицами завершились. И в Лондоне, и в Париже прекрасно понимали, что никаких уступок со стороны Гитлера не последует. Речь, таким образом, шла лишь о конкретном часе вступления Англии и Франции в войну.

В пять часов утра в воскресенье 3 сентября Невил Гендерсон получил от Галифакса инструкцию добиться в 9:00 (8:00 по лондонскому времени) аудиенции у Риббентропа или другого ответственного сотрудника германского МИДа 163 и передать ему ультиматум английского правительства. Другой телеграммой Гендерсону сообщалось, что, по договоренности с французским правительством, посол Франции вручит немцам аналогичный ультиматум чуть позже, в районе 12:00, со сроком исполнения от шести до девяти часов 164. В тексте самого ультиматума сообщалось, что более двадцати четырех часов назад английское правительство вручило Германии ноту, где немцам предлагалось немедленно прекратить боевые действия в Польше и приступить к выводу своих войск. Иначе, говорилось в ноте, Англия готова будет выполнить имеющиеся у нее перед Польшей

обязательства. Поскольку никакого ответа на это предупреждение так и не последовало, Германии дается время до двенадцати часов дня (11:00 лондонского времени) приступить к выполнению британских требований. Если этого не произойдет, Британия будет считать себя в состоянии войны с Германией, начиная с 11:00 по лондонскому времени 165. Немцам давалось три часа. В 10:20 по парижскому времени (в промежутке между двумя мировыми войнами Лондон и Париж находились в одном часовом поясе, и их время отставало на час от берлинского) Бонне телеграфировал Кулондру аналогичные инструкции. Послу предписывалось передать немцам, что при неисполнении французских требований Франция будет считать себя в состоянии войны с Германией, начиная с 17:00 (18:00 по берлинскому времени) 166. Франция, таким образом, вступала в войну на шесть часов позже Англии.

Оказалось, что в девять часов утра в воскресенье Гендерсона мог принять только Пауль Шмидт, который и был уполномочен Риббентропом сделать это. Шмидт, кстати, банально проспал и, схватив утром такси, помчался на Вильгельмштрассе, чтобы успеть в приемную министра буквально за минуту до английского посла. В 9:00 по местному времени Шмидт принял ультиматум и поспешил с ним в рейхсканцелярию, где в ожидании новостей собрались все высшие руководители Третьего рейха. Выслушав перевод текста ультиматума, сделанный тут же Шмидтом, Гитлер долго молчал. Все присутствовавшие тоже притихли. Затем Гитлер, повернувшись к Риббентропу, в гробовой тишине произнес: «И что теперь делать?» Своим вопросом фюрер как бы упрекал министра в том, что советы того привели к принятию неверного решения. Хотя Риббентроп лишь повторял всюду слова самого Гитлера, уверявшего всех, что Англия и Франция не посмеют объявить ему войну. «Полагаю, что через час появится французский посол с аналогичным ультиматумом», — невозмутимо ответил Риббентроп. «Господи, помилуй нас, если мы проиграем эту войну», — тихо произнес Геринг, когда Шмидт проходил мимо него. Геббельс, опустив голову, молча стоял в стороне, погруженный в свои невеселые мысли 167. Вскоре на Виль-гельмштрассе появился французский посол Кулондр.

Через десять минут после истечения срока английского ультиматума Риббентроп все-таки попросил Гендерсона явиться на Вильгельмштрассе. Но лишь для того, чтобы объявить послу, что никому не дозволено говорить с Третьим рейхом языком ультиматумов. Затем Риббентроп зачитал послу длинную и путаную бумагу, где вся вина за случившееся перекладывалась на Англию, а Гитлер представал единственным искренним и последовательным борцом за мир. Было очевидно, вспоминал Гендерсон, что заявление Риббентропа предназначалось исключительно для внутреннего потребления 168. Никто, кроме немцев, не смог бы поверить в те доводы, которые зачитал министр. Следующим утром, в половине двенадцатого, когда Англия и Германия уже находились в состоянии войны, весь состав британской миссии в Берлине, состоявший из тридцати мужчин и семи женщин, был отправлен на специальном поезде в нейтральную Голландию. Еще раньше, в девять утра, туда же были переправлены сотрудники французского посольства. Улицы Берлина, вспоминал Гендерсон, были тихи и пустынны, а провожавшие англичан немцы — подчеркнуто вежливы и предупредительны  169. Ничто в поведении немцев не напоминало той разнузданно-патриотической атмосферы, которая царила в Берлине накануне и после начала Первой мировой войны. Спустя шесть лет, когда Вторая мировая близилась к завершению и победа Союзников была не за горами, Гендерсон, оценивая пройденный Англией в 1930-е годы путь, писал: «Слишком долго Британия пребывала во власти благодушных мыслителей, политиков, гонявшихся за голосами избирателей, идеалистов, для которых слова значили все, а факты — ничего. Во власти тех, кто полагал, что войну можно предотвратить, поставив ее вне закона, что спокойствие Британии обеспечивается фразами о “коллективной безопасности”, а мир — идеалистическими речами в Женеве» 170. Жаль, что он «забыл» включить в этот перечень тех, кто до последнего пытался договориться с Гитлером, умиротворить его с помощью бесконечных уступок, сделанных за чужой счет. Правда, к этим последним в полной мере принадлежал и сам посол Гендерсон.

Пока же, 3 сентября 1939 года, Чемберлен на утреннем заседании палаты общин объявил, что с одиннадцати часов Британия находится в состоянии войны с Германией. Сообщение было встречено с воодушевлением всеми парламентариями. Консерватор-заднескамеечник Катберт Хедлэм восторженно записал в дневнике, что «никогда еще в нашей истории страна не была столь едина в поддержке правительства. (Британская) империя также объединилась против Гитлера» 171. Это действительно был очень важный момент. Годом ранее, во время Судетского кризиса, британские доминионы не хотели ничего слышать о войне в Европе. Теперь все было иначе. У Черчилля имелись веские основания заявить в выступлении по радио: «Нас горячо поддерживают 20 миллионов британских граждан, проживающих в самоуправляемых доминионах — Канаде, Австралии, Новой Зеландии и