Романтические истории - Альберт Вениаминович Цессарский

— Давайте прогуляемся! — сказал Гриша, вспомнив наконец, что нужно создать условия, и порываясь встать. Но почувствовал, как Петр мертвой хваткой впился в его колено, и остался.

На реке показался весь в огнях прогулочный катер из Рязани. Донеслись звуки джаза. Было похоже, что там царит невиданное веселье, что там множество счастливых людей, которым так далеки и эти темные, грустные берега, и люди, живущие в этих глухих деревушках…

— Каждый вечер крутят одну и ту же пленку! — с раздражением сказал Петр.

Лена стремительно поднялась, отошла к обрыву. Постояла, крикнула не оборачиваясь:

— Рыжков, а третий лишний!

Петр встал и как-то через силу, будто против ветра, двинулся к ней.

Двойственное чувство у Гриши исчезло. Теперь он весь был тут. В точке, которой касалось ее плечо. В этой точке было две тысячи градусов. Он глубоко и жадно вдыхал сырой речной воздух. Вдруг заметил, что они со Светланой дышат в такт, что стоит одному задержать вздох, как замирает другой. И тотчас же сердце у него сжалось и запрыгало в горле.

— Создаем условия! — чуть слышно сказала Светлана, в голосе ее трепетал смех.

Четверо замерли. Точно над пропастью. Точно от одного слова или движения взорвется ядерный заряд этой тишины.

Луна уже стояла высоко. Далеко вокруг ясно были видны черные перелески, сизые дымящиеся поляны. Вся река холодно блестела жестью.

— Что, женишок, заробел? — громко сказала Лена.

— Придумаешь тоже… — промямлил Петр.

Он угловато, как заводной, поднял руку, согнул в локте, положил ладонь ей на плечо. Она не пошевелилась. Так они простояли долго.

— Знаешь что, — во весь голос сказала Лена, — держи ты свои руки при себе!

Петр так же неловко принял руку.

— Иди-ка ты домой, Рыжков. Надоело!..

Петр как-то странно потоптался, зачем-то стал обрывать листья на кустах. Потом нетвердо, точно пьяный, пошел к скамье, вгляделся в лица сидящих.

— А ну вас!.. — сказал со злостью и горечью и неожиданно быстро и решительно зашагал прочь.

Лена все продолжала стоять над обрывом, не оборачиваясь.

— Лена, — сказала Светлана. — Что это вы? Позвать? Я приведу его, дурня…

— Сиди! — сдавленным голосом отозвалась Лена, не двигаясь.

Когда шаги Петра затихли, Лена медленно повернулась. Белое лицо ее блестело от слез.

— Кому это нужно? Кому это все нужно? — повторяла она, всхлипывая. И было удивительно, что эта круглолицая ширококостная девушка, очевидно сильная и веселая, так беспомощно плачет и по-детски слизывает языком слезы.

Ушла и она.

— Я надеялась… — тихо сказала Светлана. — Ведь у меня нет подруги ближе… Боятся ее парни… А она такой человек славный, такой справедливый… Я надеялась, что, может быть, все-таки… Нет, я знала, что так и будет, как получилось! Нехорошо, Гриша, нехорошо!..

Но Грише было очень хорошо. Он гладил ее тонкие, слабые пальцы, и она не отнимала руки. Заметив, что она дрожит, он испытал такой прилив жалости и нежности к ней, что ему захотелось закричать. Он обнял ее за плечи, и она не отклонилась. Он эгоистично думал о том, как пошло и ничтожно было то, что произошло только что между Петром и Леной, и как высоко и прекрасно то, что совершается сейчас.

— Света, — сказал он, задыхаясь, — Света… — Она прижалась щекой к его груди и, чтобы не соскользнуть, ухватилась за отворот пиджака. Эта легкая тяжесть была особенно трогательна. Боясь помешать, он замер, выпрямившись, не смея вздохнуть. Он мечтал, чтобы она так заснула, чтобы он мог вот так всю ночь сидеть и оберегать ее.

Где-то рядом, пробудившись, сдуру заорал петух. Гриша тотчас же преисполнился любви к этому трудяге. Из какого-то хлева донеслись хрюканье, глухой шум, перестук копыт. Он огляделся и увидел, что вокруг выступили из темноты и забелели стенами избы. И вдруг разом ощутил вокруг жизнь. Тепло живого дыхания под каждой крышей. В каком-то озарении увидел он Лену в ее комнате, со следами высохших слез на лице и понял ее отчаяние и гордость. Увидел Петра, шагающего своей нелепой, журавлиной походкой по ночным улицам. И разделил с ним радость и облегчение. Увидел Зинаиду Федоровну. Она не спит, ворочается, прислушивается к каждому шороху, и дед из-за перегородки бормочет что-то сердитое насчет нынешних детей. Жизнь под каждой крышей раскрывалась ему слезами и смехом, бессонными ночами, гневом, радостью и надеждой. И казалось естественным, что сам он так внезапно сделался частицей этой жизни. Он думал о том, что, может быть, самым прекрасным этой ночью было именно то, что произошло между Петром и Леной. Как это великолепно, что есть в человеке нечто непреодолимое, неподвластное ухищрениям ума, та нравственная основа, которая сорок тысяч лет заставляет человека стремиться к совершенствованию, убирать с дороги все, что мешает свободе человеческого духа, — зависимость от пищи, от крова, от силы… И ему уже казались ненужными и оскорбительными его литературные словесные упражнения рядом с тем, что он увидел и пережил этой ночью.

Светлана вздрогнула, выпрямилась, огляделась по сторонам.

— Светает! Ну и ну, заснула… Ой, пиджак измяла!

Она старательно разглаживала ладошкой отворот его пиджака, и он готов был сидеть и смотреть на это всю жизнь.

Они пошли к дому ве́рхом, через село. Кое-где уже курились трубы и чувствовалось движение.

— Ох, и разговоры теперь пойдут… — сказала Светлана, покачивая головой не то с укоризной, не то с удивлением…

И Грише вдруг ужасно захотелось, чтобы сию же минуту над всеми плетнями выставились лица с вытаращенными от радостного изумления глазами, чтобы немедленно вылезло и засверкало на всем солнце и чтобы замычали коровы, и замекали козы, и засигналили грузовики, и затрубили пароходы, чтобы начался и закрутился вокруг них жаркий, многоголосый, счастливый день!

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Наступали сумерки, тайга вокруг меня шумела все таинственнее и тревожнее. Неширокая и полноводная Сосьва бархатно темнела далеко внизу, виясь между сопками.

На противоположном берегу круто поднимался по склону маленький поселок лесорубов, там в окнах засветились первые огоньки.

Вот по доскам моста неспешно протарахтел автобус, остановился у начала поселка, возле нижнего склада. В обе двери высыпали фигурки людей, стали врассыпную молча подниматься по склону, исчезать среди светлых рубленых домиков.

Ее все не было. Я уже давно переволновался, устал и теперь сидел, привалившись к морщинистой осине, в каком-то блаженном безразличии и, казалось, не ждал. Вечер надвигался на меня как темный мешок, и мне было хорошо.

Но я ждал. Я понял это по тому, как