Мои великие люди - Николай Степанович Краснов

разговорились. Хмурый лицом, он оказался человеком доброго нрава. На интерес, проявленный мной к истории села, откликнулся живо, словно бы даже радуясь, что нашелся любознательный собеседник. Сразу почувствовалось, что когда-то, пока не придавили старость и болезни, был он шутлив и весел. От какого-то недуга у него непорядок с левым глазом — словно бы подмигнул и забыл его открыть.

Дед был мне весьма симпатичен, и, возможно, чувствуя это, он, расстелив свой старый плащ на телеге, пригласил сесть рядом с собой.

По словам Евсеича, селу уже триста лет. Основатель его — герой каких-то сражений, из простых, записанный за военные заслуги в дворянское сословие и приближенный к царскому двору. Людская молва донесла из той поры, через поколения слуг и крепостных, что фамилия первого хозяина поместья была мало подходящая дворянину — Обливалов, и он тогда же ее чуть видоизменил, облагородил, и такой она пошла от поколения к поколению, звонкая, даже красивая.

Всякое было в этом роду — знать, кровь предка из простонародья взыгрывала порой: кто часть отцовского наследства прокутит, кто спустит в карты или пропыряет на бильярде. Все мужчины, это в роду как традиция, шли на военную службу, в гусары. Друга Лермонтова, Лафу, Евсеич еще застал, но помнит плохо, а вот при его сыне состоял в работниках с малолетства и до самой революции.

— Мой барин, видать, был единственным в роду, кто военной карьерой пренебрег. И хороший он был малый! — воскликнул старый лесник, повысив голос, будто стараясь предупредить возможное несогласие. — Ничего плохого сказать о нем не могу. Конечно, помещик, по теперешним понятиям — эксплуататор, жил в свое удовольствие. Но и железную дорогу для наших краев выхлопотал у царя, и разведению лесов способствовал, и строительству школ по всей округе. Из своих путешествий, а он чуть ли не каждый год за границей бывал, а еще чаще — в Москве и Петербурге, непременно, кроме всего, что самому ему было нужно, привозил всякие новшества для крестьянства. Барин, а понимал наше мужицкое дело. А любопытный какой! Интересовался всякой стариной, сказки, песни записывал. Были тут неподалеку курганы, так надо было ему их раскопать. А когда я обнаружил каменную сосну и сообщил ему об этом — дело было где-то под вечер, — приказал немедленно же заложить лошадей и свозить его туда. И все ходил возле моей находки, расчищал ствол от песка и глины, обмеривал и все радовался: «Уникальный памятник природы!»

От деда я уже уйти не мог, так с ним и поехал. В телеге нашлось место и моим приятелям.

Учителя, маленькая Татьяна Павловна и высокая ботаничка «Тетя — достань воробушка», шли впереди. Большинство школьников с ними. Остальные тянулись за телегой: мальчишки — беспрестанно озоруя, девочки — собирая цветы и опавшую листву в букеты.

Группа школьников во главе с учительницами, войдя в лог, круто повернула и устремилась на пригорок. Возле того места остановились и мы, спрыгнули с телеги, направились следом за ребятами. И то, что я увидел, меня изумило, как чудо. Это и было чудо, до которого хотелось поскорее дотронуться, чтоб убедиться, что глаза тебя не обманывают.

На песке лежал ствол огромного дерева, толщиной у основания чуть ли не в рост человека. Прямой, без ответвлений, кое-где пооббитый. По форме и по структуре волокон нетрудно понять, что это сосна. Какая же она была стройная, мощная и, видимо, необыкновенно красивая! Лежит, словно лишь вчера срубленная, только что обработанная. А ведь жила она в непредставимо далекое время летающих ящеров и ихтиозавров. Что же с ней тогда случилось? Какая земная или небесная катастрофа ее повергла? Ледник, спустившийся из Скандинавии? Взрыв метеора, извержение вулкана, землетрясение или разбушевавшийся океан? И каким стихиям она обязана тем, что не сгорела, не сгнила и черви ее не источили? И почему именно ей выпала такая судьба, с сотворения земли одной-единственной на тысячи верст вокруг оставшейся нетленной, чтоб, спустя пятьдесят миллионов лет, предстать перед всем живым, поражая человеческое воображение своей величественной красотой?

Евсеич, а в ту пору еще не звавшийся по отчеству, просто Ванька, совсем молодой барский лесничий, а по совместительству кучер, обнаружил ее после спада вешних вод, которые в тот год были особенно бурными, подкрепленные дождями, и вызвали повсеместно оползни и обвалы. Пятьдесят миллионов половодий и вдобавок с полмиллиарда дождей потребовалось для того, чтобы сосна темной, глухой доисторической эры вдруг, теперь уже в качестве чудо-дерева, заново явилась миру.

Дед увлекся рассказом о находке: приятно было вспомнить ему свою молодость. Может, поэтому он и приезжает сюда вместе со всеми, кто ни попросит, в любое время, когда ни позовут.

Разговаривая, мы отошли в сторонку, подальше от галдящей ребятни, поднялись на кручу, с которой виднелись необозримые сосняки: и те, что внизу, и те, что над кручей, — все деревья, а им уже по пятьдесят — шестьдесят лет, посажены им, любое в его руке побывало, за них он заслужил золотую медаль, которую в эту войну отдал в фонд обороны.

— А за кучера-то я бывал всего несколько раз, — говорил дед, удовлетворяя мой интерес, терпеливо перенося надоедливые расспросы. — Возил барина к Бестужевым и Ознобишиным, его друзьям, в их поместья. Гостевать он любил. Зато и сам был хлебосольным. В дни рождения, на праздники у двора, бывало, стояло разом не менее десятка карет и фаэтонов. Особенно к нему зачастили, когда он завел у себя музей. Замечательный музей в специально для этой цели построенном двухэтажном здании! Говорили, что такого не было во всей губернии… А всего памятней, как возил я барина в Языково. Юбилей тогда ожидался, не то языковский, не то пушкинский. Барин рассказывал, что братья Языковы дружили с его отцом и часто сюда к нему приезжали. А с ними еще и Денис Давыдов, и Соллогуб, и много еще других знаменитостей. Так вот барин хотел написать о селе, где жили друзья его отца и где бывал сам Пушкин…

Как кстати был мне этот рассказ деда Евсеича! Я не перебивал, боялся сбить рассказчика с подробного спокойного повествования. Каждая мелочь, замеченная тогда Евсеи-чем, его впечатления от поездки были мне бесценны, крайне необходимы для завершения очерка, подсказанного редактором газеты, о пребывании Пушкина на Волге. Я заимел представление о родовой усадьбе Языковых, давно несуществующей, о внутренней планировке дома, о комнате, называвшейся «пушкинской». Для полного успеха дела теперь не хватало лишь собственных впечатлений, для чего достаточно, как и планировал я в начале поездки, ненадолго заглянуть в знаменитое село по пути домой.

Нас окликнули. Не видно ни учительниц, ни