Тыл-фронт - Андрей Андреевич Головин

— Какой же ты хам, Зудилин!

— Война, дорогой, война! — засмеялся тот. — Она огрубляет не только людей, но и чувства.

* * *

Зудилин проснулся поздно. В окно лился яркий солнечный свет. Лед на стеклах потемнел, а на середине обозначились проталины. Лениво оглядев пустой блиндаж, Костя увидел приколотую к стенке над его постелью записку:

«Очередная инструкция», — недовольно подумал он и почувствовал поднимающееся раздражение.

«Я ушел в третье отделение. Старший лейтенант Рощин на передовом. Организуйте со своим взводом очистку от снега окопов. Конспект по политподготовке приготовьте к обеду», — писал Бурлов.

Зудилин положил записку на табуретку и откинулся на подушку. «И в праздник нашел работу! Черт его знает, охота ему во все совать свой нос? Как будто без него все пропало. Есть сержанты, и пускай делают. Рощину необходимо, а этот ходит… лишь бы видели». Мысли о службе вызвали у Зудилина неприятную тревогу и ощущение пустоты. Потом вспомнился дом…

Мать Костю баловала. Она была какая-то особенная, независимая от отца. Его постоянные разговоры о службе сна слушала невнимательно, скучающе. Отец же занимал большую должность, редко бывал дома и мало обращал внимания на Котьку. «Опять, негодник, по карманам шастал?» — смеялся он, обнаружив нехватку денег. Костя вначале краснел, потом привык: делал обиженное лицо. Учился он хорошо. Отец был доволен: «Молодец! Это тебе на мелкие расходы!» А мать никогда не считала денег. Вечера Костя проводил в узком кругу. Просыпаясь днем, он чувствовал дурной осадок и тревогу. Необходимость делать уроки и идти в школу раздражала, но приходилось заставлять себя, чтобы не лишиться отцовских подарков… Потом курсы, армия…

Зудилин лениво встал и оделся. Болела голова. Вытащив из-под матраца флягу, поболтал ее около уха. «Пустая. Послать Калмыкова, может, достанет», — подумал он и подошел к телефону.

— Савчук? — опросил он в трубку. — Дай моего дневального. Кто? А, Клава! — заулыбался Зудилин. — С Новым годом, с новым счастьем! Как дела? Все в порядке? Хорошо… Зайдите ко мне. Что? Сергеева не разрешила отлучаться? Ерунда!

Зудилин положил трубку и, взглянув, в зеркало, пригладил прическу.

— Разрешите? — крикнула Огурцова, открывая двери.

— Заходи, Клава! — весело отозвался Зудилин, приближаясь к ней. — Ишь, разрумянилась, — вкрадчиво добавил он.

— Спешила к вам, — засмеялась Клавдия.

Зудилин повернул к себе Клавдию и поцеловал в полуоткрытые губы. Огурцова на мгновение обвила его шею, потом отстранилась.

— Товарищ лейтенант! А если политрук или старший лейтенант зайдут?

— Они ушли из расположения, — проговорил Зудилин, снова пытаясь привлечь к себе неподатливую теперь Клавдию. Та, смеясь, отступила к двери.

— Убегу, раз такой невыдержанный. Зудилин неестественно рассмеялся.

— Передашь Сергеевой, что сегодня уборка окопов. И отдай Калмыкову флягу. Скажи, что я разрешил пойти ему вместе с Ошуриным в тылы. Калмыкову передай, пусть постарается заполнить флягу горючим. Там найдет, как это сделать. Он парень ловкий…

— Да уж куда ловчее, — рассмеялась Огурцова.

Только прикажи — все достанет. Да и в других делах мастак…

И она со смехом выбежала из блиндажа.

После ухода Огурцовой Зудилин присел к столу и раскрыл тетрадь. Но думать и писать не хотелось.

Постучавшись, в блиндаж вошла Сергеева.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

— Слушаю, товарищ Сергеева.

— Вы разрешили Калмыкову идти в тылы?

— Да, а что такое?

— Он занят. Позвольте послать кого-нибудь другого.

— Выполняйте то, что вам сказано, — раздраженно оборвал ее Зудилин.

Сергеева молча козырнула и вышла.

* * *

В подразделениях, занимавших оборону в бездорожном глухом районе, машины разрешали заводить только по тревоге. Самым распространенным транспортом стали самодельные сани. Бойцы называли их «вездеходы КН». Загадочные буквы «КН» обозначали — конструкций Новожилова.

Сегодня из батарей в тылы ходил «большой обоз» из шести вездеходов. На обратном пути команда с тяжелогружеными санями растянулась длинной цепочкой по извивающейся между сопками дороге. Калмыков попал в напарники к Новожилову.

— Жрать так все имеют полное право. Как вахлачить — так их нету… — недовольно бурчал он.

— Кого нет? — усмехнулся Новожилов. — По-твоему, нужно всей батареей ходить, что ли? Да и напросился ты сам.

— Сам, сам… Много ты знаешь, — бурчал Калмыков.

— Да еще сбежал от команды на целый час, — добавил Новожилов. — Вот командир батареи узнает, он тебе пропишет.

— Не ты ли скажешь? — насмешливо спросил Калмыков, искоса поглядывая на Новожилова.

— Говорить не буду, а если дело коснется — доложу.

— Шкура! — зло сплюнул Калмыков.

— Ты, парень, осторожнее бросайся словами!

— Наследство делите или дорога узка? — вмешался в разговор Ошурин.

— А ну его к лешему, — примирительно буркнул Новожилов, ускоряя шаг.

Ошурин знал, что ругань, как обычно, затеял Калмыков.

— Колючий вы какой-то, — заметил он Калмыкову. — В батарее нет ни одного человека, с кем бы вы не поругались. И боец вы плохой, и человек неуживчивый.

Ошурина, хотя он был моложе своих подчиненных, бойцы уважали. Пожилые красноармейцы относились к нему с почтением, называли между собой Петровичем. Калмыков тоже робел под пристальным взглядом Ошурина, но виду не подавал. Однако на замечания и выговоры никогда не возражал, хотя Ошурин частенько пробирал его. Вот и сейчас, слушая поучения старшего сержанта, он только зло сопел.

— Не понимаете вы сути службы, Калмыков. Превращаете ее и для себя и для других в тягость. Малейшая трудность — бурчите, Малейшее требование — скандалите. Тяжело вам будет в бою. Останетесь вы один воин в поле. А от этого бывают трусы и предатели…

— Вон куда хватанули! — не выдержал Калмыков.

— Не хватанул, а так оно и есть, — рассердился Ошурин. — Из-за какого-то пустяка оскорбили его, — кивнул он на Новожилова. — А что в бою с вами может быть? Скажете: шкура, пусть выкручивается сам.

— Не может быть этого. Не имею никакого полного права. Не оставлю так я своего. Да я и не зло выругался.

— Не только это, Калмыков. Разве может красноармеец нарушать приказ? Мы продукты получали, грузили, а вас не было, вы куда-то уходили. В бою это расценивается как дезертирство. Смотрите, Калмыков, охнете, да поздно будет.

— Вездеход тащить легче стало, — взглянув на Калмыкова, примирительно пошутил Новожилов. В душе ему было жаль этого чем-то покалеченного человека.

Когда они приблизились к привалу, там уже горел костер, раздавались шутки и смех бойцов.

— О! Я ж говорив, що слон и моська погрызлись, — вглядевшись в лицо Калмыкова, съязвил Федорчук. — Так и есть!

Бойцы дружно захохотали. От души смеялся и Новожилов.

— Да ну его! Не знаешь, с какой стороны и подступиться, — проговорил он, присаживаясь к огню и доставая из кармана шинели газету.

— А ну, читай, читай, — зашумели бойцы.

Новожилов огласил сообщение Советского Информбюро, потом молча заскользил взглядом по