Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Семью Рихтеров строили долго, полтораста лет библиотечных дискуссий в фундаменте семьи. Роман Кириллович любил приводить примеры русских профессорских семей, передающих традиции Просвещения от поколения к поколению — Соловьевы, Менделеевы, Боткины, или вот они, Рихтеры. Семья, выстроенная интеллектуальным трудом, возводящая вавилонские башни библиотек, противостоит и диктатуре, и хаосу; семья, как выражался Роман Кириллович, это — крепость. Строили крепость долго. Развалилась быстро. Осталась ненависть к другому, который похож на тебя, который думает почти так же, как ты, но иначе.

Но, коли вдуматься, так ведь и украинец от русского мало чем отличается: четыреста лет ту же водку пьет; однако ненавидят друг друга. Надо бы договориться о правилах общежития; но было не до того: разорвем на части — а потом решим, что делать.

Никакой социальной программы отродясь не было ни у Мазепы, ни у Петлюры, ни у Бандеры, ни у Тягнибока; и «революции» никакой не было; скакали мятежные всадники и выкрикивали бравые лозунги — обретавшие смысл postfactum: родственникам убитых сообщали, что те пали за свободу; не уточняли, за чью именно.

Социальные программы не обсуждались и теми интеллектуалами, что обсуждали будущее России. Разделить территорию, прекратить существование огромной державы, положить конец централизации — это ясно. А дальше? Однако спорили, ссорились, семьи распадались, и общей фамильной истории славян не существовало.

Впрочем, по всей Европе стоят пустые фамильные особняки, в коих должны были жить большие семьи; по всей Европе стоят заколоченные церкви, которые должны собирать братьев по вере, но сперва религия распалась на секты, потом вовсе наступил атеизм, и храмы опустели. Пришли в негодность фамильные артели мастеров, из тех, что описывали Вазари или Гофман, давно их подмял конвейер корпораций. И если у социалистов была иллюзия, что взамен всего этого будет семья народов и союз тружеников, так ошиблись: пролетариата уже нет, и профсоюзы — искусственные семьи тружеников — пришли в негодность. Семейный уклад Европы в очередной раз рассыпается; горлопаны, что обещали братство в демократии, наврали: демосы не договорились. Нет единой Европы, нет семейного дела, нет фамильных особняков — так с чего бы взяться миру между двумя братьями Рихтерами, и какой может быть мир между Россией и Украиной.

«Вы же два славянских народа!» — взывают к враждующим, когда люди с русыми волосами, схожие внешним обликом, режут друг друга подле города Славянск. Но братья режут друг друга исступленно, точь-в-точь так же, как делали их деды во время Гражданской войны в Российской империи, когда брат шел на брата. Режут братьев, как испокон веков делали все братья во время Вандеи во Франции, религиозных войн в Европе, во время войны американского Севера с американским Югом, да, впрочем, в любой войне, которая делает смертельными врагами тех, кто ничем не отличается от своего врага. Солдаты Гражданской, вчерашние крестьяне, стреляли в точно таких же мужиков, а набор лозунгов, которыми оправдывали убийства, был столь же далек от жизни мужика, как и теперь. Ни зерна больше не стало, ни земли больше не дали, а кровь брата суглинок плодороднее не сделала.

Теперь много некрасивых слов говорят про украинскую жадность или про русское холопство, но ведь начиналось с чего-то осмысленного.

Мнилось, что Украина — это единый организм, наподобие сторукого Бриарея или глиняного Голема, и встанет этакий многомиллионный гигант, расправит члены свои, двинется с привычного места обитания в сторону Европы. И уже мерещилось энтузиастам, как войдет народ (воплощенный в единое тело) под своды европейской цивилизации, возрадуется Европа и примет в лоно свое иная, лучшая культура — освободившегося гиганта. Но, назло свободной воле прекраснодушного гиганта, восстал другой свирепый гигант — то есть Россия — и не дал украинскому идти прочь, вцепился в его ноги, удержал и пригнул к земле. Версия эта дразнила сознание патриотов как одной, так и другой стороны. Российские патриоты восхищались мощью отечественного колосса, а украинские патриоты скорбели о нападении. На деле же никаких гигантов сроду не существовало, и народ не обладает способностью воплотиться в единое существо, народ может порой собраться в толпу — но у толпы нет единого мнения. В реальности все было проще: мальчишек посылали умирать в Донецк, а взрослые дяденьки закусывали шампанское балыком; в реальности финансисты искали барыши, а жадность называли словом «геополитика». И слово действовало как заклинание: ах, ну раз геополитика, ну, тогда понятно, тогда совсем другое дело. Тогда понятно, почему Васька с Миколой должны стрелять друг в друга. Волшебное слово объясняло даже тупицам, что есть разумные основания для того, чтобы люди убивали друг друга за нефтяные поля и выходы к морям, по которым танкеры будут перевозить товары, из которых ни убитым, ни их семьям не достанется ничего. Но коли геополитика, так это ж надо. Сто лет назад подобным же образом действовало волшебное слово «продразверстка», и даже если крестьянин не собирался кормить армию, которая топчет его урожай, то ему, недоумку, втолковывали: это ж не ради тебя делается, а ради твоих детей, ради будущих поколений: уж они-то хлебушка вволю поедят. Но если не хватало заклинаний «геополитика» и «продразверстка» (заклинаний, так сказать, утилитарного характера), тогда прибегали к последнему магическому средству: произносили слово «свобода», и пушечное мясо приходило в неистовство. Может быть, за танкеры с нефтью умирать людям и неохота, но если умирать за свободу, которая необходима танкерам для продвижения по независимому морю, то тогда смерть делается осмысленной. И политики много говорили про «свободу», и интеллигенция, с малолетства обученная этому заклинанию, повторяла волшебное слово «свобода»; и, хотя поводы для убийства были все те же: жадность и зависть, но, украшенные словом «геополитика», массовые убийства выглядели уже как жертва на алтаре «свободы». Простейшее соображение: свобода пригодится живому, а мертвому свобода совершенно ни к чему — редко приходит в голову тех, кто обуян желанием отдать чужие жизни. Натурально, мухлевали с репортажами журналисты: сообщали, что другой народ не признает их собственной свободы. Слушая бесконечную брехню, граждане скатали в груди ком ненависти к братьям, и ком этот рос ото дня ко дню, жарко распирая грудную клетку. И страстное желание одолеть и унизить человека, похожего на тебя всеми чертами, овладело населением.

Каждый из братских народов мнил, что именно он воплощает подлинные черты славянской расы, а тот, кто похож на него как две капли воды, — всего лишь дурная копия. Чечевичная похлебка — та самая, библейская похлебка из чечевицы, про которую Исав сказал: «Хочу этого красного!», стоила Исаву права на первородство.