Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

«Она из высших кругов, — сказал ему Генрих, — она дочь фабриканта. Понимаешь, сын, мужчину не должно заносить выше положенного, ему не следует смотреть на женщину снизу вверх, а следует хоть самую малость, да сверху вниз. И не встревай, — сказал он Магде, которая вовсе и не встревала, а кроила для Рейнгольда носовые платки из старых рубашек Генриха, подсовывала Рейнгольду, когда он ходил танцевать, немного карманных денег из сэкономленных на хозяйстве, и шептала при этом: „Деньги на танцы для короля танцзала“, и смеялась, и щипала его за шею».

Рейнгольд пригласил Герду Ланг в кино. «Мне родители не разрешают», — сказала она и приняла приглашение.

Сам он уже два раза видел фильм «Верхами — во имя Германии» и был восхищен Вилли Биргелем, который играл главную роль. Герда Ланг выставила острый локоть далеко за свое кресло, на территорию Рейнгольда, но тот видел лишь Вилли Биргеля и плевать хотел на ее локоть.

Было уже темно, когда он проводил ее до дому. В темноте она кажется красивой, невольно подумал он, и они замедлили шаг. Он обнял ее за плечи, она обхватила его талию, и они пошли еще медленнее. Потом остановились. Она запрокинула голову, и губы у нее раскрылись. Он прижался своими губами к ее губам.

Тогда она его оттолкнула, тяжело дыша. А когда он хриплым голосом спросил, в чем, собственно, дело, она еще сильнее запрокинула голову, распростерла руки и с дрожью в голосе, что Рейнгольду не понравилось, ответила: «Это был мой первый поцелуй».

А он не сказал ей, что и для него это был первый, он забыл, что ему не понравилась дрожь у нее в голосе, и спросил; «А теперь куда пойдем?» И когда она промолчала в ответ, вскочил на поваленное дерево и закричал: «Поднимемся на Гималаи!» — а когда она и тут промолчала, подбежал к ней, поцеловал ее во второй раз и сказал: «Кино не идет с этим ни в какое сравнение!» Когда же она все-таки ответила на его поцелуй, добавил: «Вот у нас и завелись общие тайны».

Возвращались они кружным путем, потому что Рейнгольд счел своим долгом поговорить о себе:

— Мне семнадцать лет, и я хочу стать поэтом. — Он забежал вперед, потом спохватился и сказал: — Ты уж извини, но во мне бушует ураган, небесный ураган. Я даже иногда спрашиваю себя, откуда он берется, этот ураган, поднимается у меня изнутри или гонит меня снаружи, гонит ли меня превосходящая сила жизни или ураган, который бушует во мне, грозя разорвать? Разорвать — это как, например, ты думаешь, что у тебя грудь разрывается от счастья. Может, это и есть счастье, — сказал он и принялся ее целовать, пока она его не оттолкнула. Тогда он воскликнул: — Это месяц меня опьяняет! — После чего встал на руки и так, на руках, прошел последние метры рядом с ней до виллы фабриканта и сдал ее по принадлежности у самых дверей, торопливо, чтобы не пришлось ему глядеть в глаза папе-фабриканту.

«Я открыл в своем дневнике новую страницу под заглавием „Моя жизнь“, и вот я взволнованно, словно передо мной что-то недозволенное, читаю ее». Такую запись сделал он ночью в своем дневнике.

В осенние каникулы танцев не было. Целыми днями лил дождь, Рейнгольд сидел дома, читал, играл в шахматы с братом, и ему бросилось в глаза, что отец вдруг стал очень тихий, и он начал внимательнее наблюдать за отцом. «Мне кажется, будто от меня прячут какую-то беду, прячут, скрывают, словно хотят законопатить дыры, через которые может прорваться ее вой. Но что же это за беда?»

Он оставался дома, сидел с матерью и читал ей стихи своих поэтов. И Магда иногда плакала, слушая его чтение, а иногда смеялась. «Это все про любовь», — говорила она и стояла, смеясь и плача, так что Рейнгольд тоже вставал и становился рядом.

«Защита от тоски, — писал он в свой дневник, — тоска возникает у женщины потому, что мужчина не может даровать ей спасение через любовь. Это приводит меня в ярость. А отца, может быть, удручает».

«21 октября 1940 года. Последний день каникул. Мы встретились с Утцем и Гумми на Цигенберге, хотели поговорить о женщинах. Когда снова припустил дождь, мы начали искать вход в старую, давно заброшенную шахту, нашли, увидели свет, двинулись на свет по штольням и вышли к помещению, где кресла на колесиках и носилки громоздились, словно горы ненужного хлама.

„Это не шахтные вагонетки, это носилки“, — сказал Гумми, и в жалком свете болтающихся под потолком лампочек у него стал такой же жалкий вид. Когда внезапно в пещеру со всех ног примчались четыре сестры из национал-социалистского сестринского объединения, мы укрылись за больничной утварью. А ведь мы-то в форме, мы — юнгфольк, и наш мундир украшен фюрерским шнуром. Пришлось нам отправиться к выходу из пещеры — вслед за сестрами, словно так и было задумано. Мы шли по штольням, порой пригибались, с потолка капала теплая вода. И опять мимо нас пробегали разные люди, мужчины в халатах, и мы от них прятались. Из одной просторной пещеры вели железные двери. Стало очень тихо, а нас было трое, и мы слышали биение собственных сердец. Мы открыли одну дверь, опять коридор, выше и объемистей, чем бывают штольни, двери слева, двери справа. Я заглянул в дверную щель. Там лежал кто-то совсем тощий на железном каркасе. Ручки, ножки, косточки, молодой он или старый? Ручки и ножки непрерывно дергались в воздухе. Агония, страшная агония. Из соседнего помещения вошел кто-то и полил водой это насекомое. Мы бросились прочь. Но под предводительством все тех же четырех сестер навстречу нам попалась стая привидений. Мы лихо отдали честь, сестры удивились и так же лихо ответили на наше приветствие. У привидений были лишь очертания, а вместо лиц — гладкие, белые плоскости, и все они проследовали мимо нас. Но последнего из них я узнал и задержал его. Я узнал его, потому что на виске у него что-то пульсировало. Я спросил:

— Вы ведь господин Даумер, что вы здесь делаете?

Он стал меньше ростом, а может, это я стал больше. Он тащил за собой еще одно привидение. Я узнал его брата. Брат положил брату голову на плечо, теперь оба они смотрели на нас.

— Что вы здесь делаете? — снова спросил