Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху - Мэри Калдор

Термин «космополитизм», употребляемый в кантианском смысле, подразумевает существование человеческого сообщества с определенными разделяемыми всеми правами и обязанностями. В трактате «К вечному миру» Кант изобразил мировую федерацию демократических государств, в которой право гражданина мира сводится к праву «гостеприимства» – следует радушно принимать странников и иностранцев и обращаться с ними с уважением [193]. Я употребляю этот термин в расширительном смысле, обозначая им, с одной стороны, некое позитивное политическое видение, охватывающее собой толерантность, мультикультурализм, цивилизованные порядки и демократию, а с другой – некое, в большей мере правовое, уважение к определенным первостепенным универсальным принципам, которыми должны руководствоваться политические сообщества на различных уровнях, включая глобальный. Иными словами, космополитизм объединяет в себе уважение к универсальным общечеловеческим принципам и ориентированность на несектантское мировоззрение и даже решительнее – на прославление культурного разнообразия, высокую оценку и гордость от того, что люди несхожи между собой.

Эти общечеловеческие принципы подспудно уже содержатся в различных договорах и конвенциях, составляющих корпус международного права [194]. Во второй главе я ссылалась на различные правила ведения боевых действий и законы войны, в которых дело касается злоупотреблений вооруженной силой. Законы и обычаи войны, восходящие к раннему Новому времени, были кодифицированы в XIX и XX столетиях; особенно важны были Женевские конвенции, принятые при содействии Международного комитета Красного Креста (МККК), и Гаагские конференции 1899 и 1907 годов. Нюрнбергские процессы после Второй мировой войны обозначили рубеж, с которого впервые началось применение законов против «военных преступлений» или, что существеннее, «преступлений против человечности». В послевоенный период к тому, что было известно как международное гуманитарное право, прибавились нормы, касающиеся прав человека. Разница между гуманитарным правом и законами о правах человека имеет отношение в основном к тому, происходят ли нарушения закона на войне или в мирное время. Первое ограничивает свой предмет злоупотреблениями властью в ситуации военного времени. Обычно здесь исходно предполагается, что война – это, как правило, новоевропейская межгосударственная война и что злоупотребления подобного рода исходят от иностранной державы, иными словами, речь идет об агрессии. Вторые в равной мере озабочены злоупотреблениями властью в мирное время, в частности злоупотреблениями правительства в отношении его граждан, то есть речь идет о репрессиях [195].

Нарушения международных норм, находящиеся в ведении того и другого корпуса права, это в действительности именно те нарушения, которые образуют самую сердцевину нового образа ведения войны. Как я уже говорила, в новых войнах нарушаются классические различения между внутренним и внешним, войной и миром, агрессией и репрессией. Военное преступление – это в то же самое время еще и массовое нарушение прав человека. Ряд авторов уже указали на то, что для формирования «гуманного» или «космополитического» права гуманитарное право следует объединить с законами о правах человека [196]. Не так давно Руди Тайтель предложила термин «закон человечности». Какие-то элементы космополитического режима уже существуют [197]. Неправительственные организации и СМИ привлекают внимание к нарушениям прав человека или военным преступлениям, правительства и международные институты в какой-то степени реагируют на это, используя различные методы – от убеждения и давления до пока еще робкого контроля за соблюдением правовых норм. В отношении последнего особенно важным было учреждение международных трибуналов, рассматривающих нарушения международного гуманитарного права в Руанде и бывшей Югославии, и создание Международного уголовного суда (МУС), разбирающего дела по тяжким международным преступлениям (core crimes) – военным преступлениям, преступлениям против человечности и геноциду. Трибуналы по военным преступлениям были учреждены в 1993 и 1994 годах, а МУС – в 1998 году.

Эти робкие шаги по направлению к космополитическому режиму, однако, вступают в конфликт со многими более традиционными геополитическими подходами, принятыми так называемым международным сообществом, продолжающим подчеркивать важность государственного суверенитета как базиса международных отношений. Это в особенности проявилось после 11 сентября и провозглашения «Войны против терроризма». В той терминологии, которая используется для описания реакции международного сообщества на конфликты, начавшиеся после окончания холодной войны, отражено преобладание геополитики. Литература изобилует дискуссиями о вмешательстве и невмешательстве [198]. Вмешательство берется в значении посягательства на суверенитет, а в своей сильной версии – военного посягательства. Считается, что недопущение вмешательства, выраженное в частности в п. 1 ст. 2 Устава ООН, которая отсылает к «принципу суверенного равенства», имеет важное значение, будучи способом удерживать применение силы в рамках, уважать плюрализм и выступать «в качестве тормоза для крестовых походов, территориальных и имперских амбиций государств» [199]. Но что означает вмешательство и невмешательство в настоящее время? Новые типы войны являются и глобальными, и локальными. Уже имеет место широкое международное участие – как частное (посредством связей в диаспоре, НПО и т. д.), так и публичное (посредством государств-патронов или международных органов, предоставляющих помощь или займы либо оказывающих иные виды содействия). Более того, как я говорила в предыдущей главе, различные стороны конфликта всецело зависят от поддержки извне. Также это, как правило, войны, характеризующиеся эрозией или дезинтеграцией государственной власти. Какой смысл в том, чтобы в подобной ситуации говорить о посягательстве на суверенитет?

Иллюстрацией искусственности этих терминов был спор о том, являлась ли война в Боснии межгосударственной или гражданской войной? Те, кто полагал, что это межгосударственная война, благосклонно относились к внешнему вмешательству для поддержки боснийского государства. Их позиция состояла в том, что боснийское государство уже было признано международным сообществом и что эта война является результатом акта агрессии со стороны Сербии. Отсюда следовал вывод, что данное вмешательство было оправдано согласно главе VII Устава ООН, так как сербская агрессия – это «угроза международному миру и безопасности». Те же, кто полагал, что это гражданская война, были против вмешательства. Они утверждали, что это была национально-освободительная война между сербами, хорватами и боснийцами за контроль над остатками югославского государства, а значит, вмешательство было бы нарушением суверенитета. Обе позиции упускали суть дела. Это была война этнических чисток и геноцида. Не все ли равно, совершались ли преступления сербами из Белграда или сербами из Боснии? Не все ли равно в практическом плане, были ли международным сообществом признаны Югославия или Босния государствами? Надо было что-то сделать для защиты самих жертв и подкрепления уважения к международным гуманитарным нормам. Спор же о том, был ли этот конфликт межгосударственной или гражданской войной, фактически трактовал его как старую войну между сражающимися сторонами, в которой насилие против гражданского населения – это всего лишь побочный эффект войны.

Кроме того, поскольку в данном типе конфликта уже столь широко в различных формах наличествует внешнее участие, такой