Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

— А что же еще вам надо от того же капитана Секунды?

— Чтобы он плохо работал, например.

— А-а… — равнодушно согласился Шешеня.

Федоров видел, что Шешеня действительно не догадывался о главном направлении той сложной игры, в которой он должен участвовать. Ну что же, пока это, пожалуй, и к лучшему.

— Вот что, Шешеня… Поскольку вы нам помогаете, мы решили… Можете сейчас написать письмо вашей жене. Она получит его в самые ближайшие дни.

Лицо у Шешени вспыхнуло. Очевидно еще не очень веря свалившемуся на него счастью, он благодарно и настороженно смотрел на Федорова.

— А зачем она вам?

— Почему вы решили, что она нам нужна?

— Зачем же вы ее втягиваете?

— Просто мы подумали, что, если она вас любит, ей будет приятно получить от вас письмо. Ну, а вам — от нее… — доверительно сказал Федоров. — Я же сказал вам: не все доброе измеряется только на деньги, не все.

Шешеня напряженно смотрел на Федорова, стараясь понять, зачем все-таки чекистам нужна его переписка с женой.

— А что же я могу ей написать? — тихо спросил он.

— Вот на этом листке должны уложиться. И все поближе к правде.

— Писать, что сижу у вас?

— Нет. Напишите, что жизнь у вас несладкая, так что рассказывать, мол, нечего. Разве это будет ложью?

— Да, да, да, — рассеянно пробормотал Шешеня. Он весь уже в мыслях о Саше и о том, что он ей напишет…

Перед самым отъездом Федорова принял Дзержинский.

Феликс Эдмундович усадил его за маленький приставной столик, а сам сел напротив. И долго вглядывался в сильно изменившееся лицо чекиста. Аккуратно подстриженные усы и клинообразная бородка делали Андрея Павловича значительно старше, и он был теперь похож на преуспевающего дельца из интеллигентной среды.

— Волнуемся? — спросил Дзержинский.

— Немного, — ответил Федоров, смотря в его светло-карие, широко расставленные глаза.

Дзержинский с победоносным видом оглянулся на Артузова и Пузицкого и снова обратился к Федорову:

— Немного волноваться можно, даже нужно — для вдохновения, так сказать. А то вот Пузицкий уверял меня, что вы абсолютно спокойны.

Федоров посмотрел на Пузицкого, и они еле заметно улыбнулись друг другу. Ему-то Федоров говорил, что он волнуется здорово, и тот ответил: «Я бы и сам чертовски волновался». Но можно ли сказать сейчас Дзержинскому, что волнуется он только за успех дела? Не подумает ли Дзержинский, что он рисуется перед ним?..

— Что мне вам посоветовать? — Дзержинский чуть-чуть лукаво смотрел в глаза Федорову. — В девятьсот втором году я бежал с сибирской каторги. На лодке, по очень быстрой реке Лене. Нас было двое, и оба до этого даже не сидели в лодке. Пошли мы за наукой к одному надежному мужичку, царю речному. Просим его — научи, как надо плыть. А он говорит: «Наука простая — надо грести». Мы ему и про то и про се, а у него все один секрет: «Пока не утонул, надо грести». И вся наука. А задуматься, так в этом совете — целая философия. Очень правильная и очень полезная. В общем, Андрей Павлович, что бы там с вами ни происходило, надо грести.

— Понимаю, Феликс Эдмундович…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Переход Федорова и Зекунова через границу был назначен на воскресенье. Еще в среду об этом пошла телеграмма в минское ГПУ Крикману, который был введен в операцию в качестве заведующего «окном в границе», — он должен был с нашей стороны обеспечивать беспрепятственный переход через границу всех участников операции.

Как это ни покажется на первый взгляд странным, но главная трудность перехода границы была не на польской стороне, а на нашей. Для поляков каждый переходящий границу — савинковец, а значит, их сотрудник, и они, естественно, будут оказывать ему полное содействие. Но как такое содействие осуществлять на нашей стороне? На этот счет было два мнения.

Одни считали, что о переходах через границу должны знать только командир пограничного отряда и человек, специально назначенный для организации переходов. В ночь перехода командир отряда должен под убедительным предлогом устранять из намеченной зоны пограничников. Другие считали недопустимым устранение пограничников даже с небольшого участка границы и хотя бы всего на одну ночь. Все пограничники, говорили они, должны оставаться на своих постах, но в определенный час, в установленном месте они будут обязаны беспрепятственно пропустить через границу нужных людей.

Это второе мнение было отклонено, потому что при такой организации дела в важнейшую государственную тайну посвящалось слишком много людей.

Вскоре в заславльском погранотряде появился молодой мужчина среднего роста, сухонький, быстрый в движениях, говоривший по-русски с сильным акцентом. Это был сотрудник минского ГПУ латыш Ян Крикман, заведующий «окном в границе». Он ходил в форме командира пограничных войск и числился в отряде на непонятной должности «коменданта зоны». Для людей «оттуда» он был савинковцем, пролезшим в среду пограничников.

Его перевалочной базой стала старая корчма у глухой проселочной дороги, которая после установления новой границы с Польшей стала мертвой дорогой в никуда. Хозяин корчмы старый еврей Натансон жил в этом полуразрушенном деревянном доме вместе с девятнадцатилетней дочкой, которая несколько лет назад лишилась рассудка во время налета банды Павловского, когда бандиты у нее на глазах убили мать, а ее подвергли надругательствам и насилию. Да и сам хозяин корчмы тоже был не совсем в норме: с наступлением вечера он все время прислушивался к чему-то и со страхом смотрел в окно, обращенное к границе. Впрочем, это не мешало ему заниматься мелкой контрабандой.

Два раза «окно в границе» уже сработало, пропустив в Польшу и обратно Зекунова. Теперь Крикман готовил