Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

злом, надо быть уверенным в том, что новое понятие, которое поставят выше «добра» и «зла» — окончательное. Иначе разницу между добром и злом не отменить. Ты согласен?

Тонте колебался.

— Если иногда справедливо делать зло, а иногда справедливо делать добро, то, значит, справедливость выше добра и зла, — объяснил лев Аслан, подхватив мысль Марка Уллиса. — Но ведь есть еще любовь.

— Спасибо, Аслан. Любовь выше справедливости, а значит, справедливость не имеет оснований уравнивать добро и зло.

— Надо, чтобы все это знали, — сказал Аслан, — если «справедливым» назвать совершенное в отношении другого зло, тогда «добро» уже не может быть справедливым. Зло и добро не могут быть справедливы в равной степени. Ведь зло не равно добру.

— Правильно, — сказал Марк Уллис. — Вместо того, чтобы совершать поступки естественно, как мы себя в семье ведем, мы начинаем совершать поступки избирательно. Распределять добро и зло. Как только мы уравняем добро и зло, связав их общим принципом распределения, онтологическая разница между добром и злом исчезнет.

— Какие умные слова ты знаешь, Марк Уллис! — восхитился Каштанов. Он смотрел не на льва, а на Марию.

— Не всегда нужно умные слова говорить, но понимать их суть необходимо, — ровным голосом сказал лев.

— Иными словами, — спросил у льва Каштанов, — ты считаешь, что справедливость — это только и исключительно добро?

— Если хороший поступок естественен, этот поступок тем самым справедлив. Ведь он справедлив по отношению к нашей семье. К любому, кто войдет в нашу семью.

— А нельзя, чтобы хорошее по отношению к нашей семье называлось «справедливым», а плохое — по отношению к тем, кто не в нашей семье, тоже называлось «справедливым»?

— Нет, — сказал Марк Уллис. — Так нельзя.

— Почему? — спросил Каштанов. — Бывают такие истории… — аспирант хотел рассказать о войне на Украине, но удержался.

— Иногда, — сказал гном Тонте, и борода гнома грозно дернулась, — приходится себя защищать.

— Возможно, — сказал крупный, тяжелый Марк Уллис. — Но справедливость тут ни при чем. И защищать можно только любовью.

— Ты буддист, Марк Уллис? — спросил Каштанов.

— Нет. Я лев.

— Как мне быть? — спросил тигр Ры, кувыркаясь. — Если я сделал что-нибудь полезное, мне в ответ сделают добро. Но как знать, что я приношу пользу?

— Вот я не сделал ничего полезного, — грустно сказал Пятачок.

— Ты дружил со мной! — вступился за друга Пух.

— И со мной! — утешил его тигр Ры.

— И со мной, — сказал младший мальчик и подумал: «А вдруг я тоже ничего полезного не сделал?» — и ему стало грустно.

— Видишь ли, друг мой Ры, — сказал Марк Уллис, — ты не вправе никого «награждать» добром. Мы все согласились, что делать добро — это «естественно», а значит, по-другому невозможно. Это не награда. Это норма.

— Но многим этого мало, — сказала Мурочка печально. — Все равно многие считают справедливость чем-то отдельным от добра. В мире людей «справедливость» — это жестокость.

— Жестокость? — сказал гном Тонте.

— Если люди говорят слово «справедливость», значит, кому-то будет плохо. Однажды татарскую бабушку нашей мамы выселили из дома.

— Это было на Дону? — спросил Каштанов. Но ему никто не ответил.

— Скажем, у Пуха есть мед, и ему хорошо. Завтра мед кончится, и Пуху будет плохо. Это справедливость? — спросил Пятачок.

— Справедливость, — сказал Аслан, — это когда Пуху дадут новую банку меда.

— Спасибо, ребята, — растроганно сказал Пух. — Когда я говорил о предательстве, я думал: вдруг нагрянет элита. Элита всегда всем делает плохо.

— Кто?

— Элита, — сказал Пух неуверенно. — Ну, это такие, которые все отбирают. Им все можно.

— Жулики? — заинтересовались гномы.

— Вроде того.

— Пух, признавайся, где ты это слово услышал? — сказал лев Аслан.

— В газете прочел, — похвастался медведь Пух, — там про элиту все-все сказано.

— Элита — так называют лучшую часть общества, — сказала кошка Мурочка. Она сидела на руках у Марии и говорила чистым ясным голосом, так напоминающим голос мамы мальчиков, что мальчики иногда не понимали, говорит это мама или кошка Мурочка. — Они для себя делают добро, а с другими поступают по справедливости. Так они считают.

— Именно здесь ошибка, — сказал Марк Уллис. — Если элита — это самые хорошие, то они не способны на жестокость.

— Они, — объяснила Мурочка, — сами себя назначили главными.

— Их жизнь важнее, чем жизнь Пятачка? — встревожился Пух.

— Так считают.

— Злые придут и все отнимут?

Игрушки медведя успокоили.

— Это глупость, Пух, — сказал Марк Уллис. — Большая путаница. Однажды все поймут, как ошибаются.

— А вдруг не поймут? — сказал Пух. — Скажи, Пятачок, ты мог бы предать меня элите?

— Не смог бы.

— А если тебе скажут, что я самый плохой медведь на свете? — сказал Пух.

— Но ведь я все равно твой друг. Я же хороший, — сказал Пятачок с отчаянным упорством, цепляясь за своего друга. — И я тебя никогда не предам.

В дверь постучали.

— А кто это пришел? — спросил Пух.

— Пришла элита, — сказала Мурочка тихим, но глубоким голосом, этот голос был так похож на голос мамы Марии, что дети вздрогнули. — К нам элита пришла, чтобы отнять у нас дом.

Мальчики прижались к матери, и младший собрался плакать, но Мария положила свою худую ладонь с длинными пальцами на его руку и сказала:

— Ты не смеешь плакать.

И младший мальчик тут же успокоился; он только смотрел круглыми растерянными глазами на маму.

— Твой папа никогда не плачет, — сказала Мария.

— Никогда? — спросил младший мальчик.

— Никогда, — сказала Мария. — Он же наш папа.

— А если война? — спросил старший мальчик.

— Если война, то папа защищает своих деток. Он их закроет любовью. Ему некогда плакать.

— Понимаю, — сказал старший мальчик. Он совсем не волновался, только взял на руки медведя Пуха, чтобы тому не было страшно. И потом, заметив, что Пятачок остался один, он взял на руки и Пятачка; и тот прижался к медвежонку.

— Я не боюсь, — сказал маленький мальчик.

Стук в дверь повторился. Стучал человек властный, имеющий право входить в дом.

Бурсар Камберленд-колледжа, тот самый, кто отвечал за жилье, то есть за собственность колледжа, суровый мистер Гормли — он наносил равномерные удары в дверь. Старушечье лицо его, испорченное кокетливым стеклянным глазом, было задрано к небу: бурсар Гормли презрительно — ибо что, кроме презрения, может вызвать желание спрятаться от ответственности? — изучал окна второго этажа: не там ли укрылись опальные домочадцы? Каштанов увидел Гормли через окно.

— Это пришел Гормли, вы правы, Мария Павловна, — сказал Каштанов. — Я его знаю. Он с хорошими новостями не приходит. Я открою и поговорю с ним. Лучше, если дети уйдут в другую комнату.

И он двинулся к дверям.

— Детям нет надобности уходить из комнаты. Дети готовы. Наши вещи неделю как