В огне повенчанные - Иван Георгиевич Лазутин

Среди ополченцев роты Кедрин слыл бойцом выносливым и терпеливым. Отец и сын Богровы уважали его. И несмотря на то что тот из-за своей рассеянности и близорукости в темноте землянки часто путал сапоги и накручивал на ноги чужие портянки (причем почему-то всегда выбирал те, что посуше), Богровы прощали ему эту безобидную странность и отвечали на все шуткой, не роняющей солдатского достоинства Кедрина. Даже сегодня ночью, когда Кедрин ходил до ветра, по рассеянности надел на босые ноги сапоги Богрова-младшего, а возвратись в землянку, нечаянно столкнул с жердочки портянки Богрова-старшего, и они упали в лужу на земляном полу.

Утром, выжимая портянки, Богров-старший беззлобно журил Кедрина, называл его растяпой, которому не воевать, а на огороде ворон пугать… А когда выжал портянки и увидел, что свою неловкость Кедрин переживает глубоко, решил приободрить его шуткой:

– Не горюй, Михалыч! Ты еще себя покажешь! Дай нам только с немцем схлестнуться! Уж тогда-то ты начнешь со своей-то силушкой бросать их через правое и через левое плечо.

Видя, что Кедрин никак не может погасить в душе чувство вины, Богров-младший протянул ему только что раскуренную самокрутку:

– Попробуй, Михалыч, бийская. Аж до копчика продирает.

Кедрин поднялся, с благодарностью принял самокрутку и, сделав глубокую затяжку, снова вытянулся на земляных нарах.

– Чего молчишь? Ай обиделся? – спросил Богров-старший, наблюдая за выражением лица Кедрина, углубленного в свои мысли.

– Нет, не обиделся. Просто вспомнил.

– Москву, поди, вспомнил или опять своего академика?

– Нет, не его. Другое вспомнил. Вчера вечером вы начали рассказывать про своего хозяина, когда в годы молодости были в немецком плену, да не закончили, бомбежка помешала, – напомнил Кедрин. – Пожалуйста, доскажите, Николай Егорович.

– На чем же я остановился?

– На пожаре. На том, как вы вытащили из огня двухлетнего сына хозяина.

– О пожаре потом. Вначале о немецкой точности. – Богров-старший некоторое время молчал, мысленно уносясь в годы далекой молодости, потом неторопливо, словно взвешивая каждое слово, продолжал: – Три года я у них пробатрачил. Обижать особо не обижали, но и радостных дней не видал. Жена хозяина ходила на последних днях, вот-вот должна была родить. А сам, бауер, по каким-то своим не то записям, не то подсчетам распланировал, что фрау Грета должна разрешиться в воскресенье… Заказал праздничный обед, достал из подвалов лучшего вина, вызвал акушерку, с самого утра зажег в зале свечи, а фрау не мычит, не телится. Хозяин аж взъярился от злости. Места себе не находит. А бедняжка Грета, как мне сказала ихняя прислуга, обливается слезами.

– И когда же она родила? – спросил Кедрин.

– Через четыре дня, в четверг… Нарушила все расчеты хозяина. Очень был недоволен.

– Кого родила? Сына или дочь? – донесся из темного угла голос ополченца Зайцева.

– Сына. В этом Грета угодила, а главное – не нарушила планов мужа. Хозяин ждал сына. Над кроватью новорожденного он повесил гобелен с изображением тевтонского рыцаря.

– Это зачем же? – спросил Егор.

– Чтобы рос из него воин, достойный своих славных предков. Честолюбив был хозяин, ой как честолюбив… Сперва у него были законы рыцарства, а потом уж бог.

– Как назвал сына-то? – продолжал расспрашивать Кедрин.

– Францем. В честь австрийского императора Франца Первого, последнего императора Священной Римской империи… Хозяин гордился тем, что дед его состоял у императора Франца Первого офицером по особым поручениям.

– В каком году родился этот Франц? – спросил Кедрин.

– Король?

– Нет, сын вашего хозяина.

– В августе шестнадцатого года… Хороший рос мальчуган. Смышленый и ко мне был очень привязан. Я учил его русскому языку. На лету все схватывал. А фрау Грета аж вся сияла, когда он повторял за мной русские слова. А когда мальчишка забирался ко мне на плечи и пришпоривал грудь своими розовыми пяточками, отец ликовал. Ему казалось, что сын его – истинный тевтонский рыцарь, рыцарь по крови и по рождению.

– Как же они вас отблагодарили за то, что вы вытащили их наследника из огня? Ведь, поди, сами могли погибнуть?

– Фрау Грета отслужила за меня молебен в кирхе. А когда пришел день расставания – все мы возвращались из плена, – она сняла с груди золотую цепочку с медальоном и подарила мне на память. В знак благодарности за мой честный труд. А больше всего за спасение сына.

– Сколько же ему сейчас лет, если он жив?

Словно боясь ошибиться в подсчете, Богров-старший закрыл глаза и некоторое время молчал, беззвучно шевеля губами. Потом ответил:

– Уже двадцать пять.

– Случайно, не твой ли Франц сегодня утром летал на «раме» над нашими окопами? – спросил Егор.

– Все может быть. В их роду все военные: отец, дед, прадед…

В землянке наступила тишина, изредка нарушаемая простудным кашлем ополченца Еськина.

– Товарищ Кедрин, вот вы тоже, когда мы стояли на Ламе, однажды начали рассказывать про физика Эйнштейна и про французского писателя Эмиля Золя. Но так и не досказали – нас, помню, подняли по боевой тревоге.

Это сказал ополченец Кудрявцев. До войны он работал фрезеровщиком на заводе. На Кедрина Кудрявцев смотрел с каким-то особым уважением, доходящим до тайного поклонения. И Кедрин это чувствовал, а порой испытывал даже неловкость оттого, что пожилой человек, который годился ему чуть ли не в отцы, обращался к нему с таким почтением.

– Да, это интересно, – поддержал Кудрявцева Зайцев. – Особенно про Золю.

Все в землянке снова затихли.

– О, санкта симплицытас! – почти продекламировал Кедрин и, вытянувшись на нарах, примиренчески сложил на груди руки.

Богров-старший хотел было спросить, на каком языке Кедрин сказал два этих звучных иностранных слова, в которых, по его расчетам, должно быть заключено что-то очень важное, подытоживающее его мысль, но в эту минуту почти над самой землянкой, где-то совсем у входа, разорвался снаряд такой силы, что все замерли и поднесли к глазам ладони: с потолка посыпались комья земли.

За первым разрывом через равные промежутки времени последовали еще четыре, но эти снаряды легли дальше, а потому их разрывы были глуше, тише.

– Братцы, сапоги в зубы и быть готовыми к бою! – скомандовал Богров-старший и принялся проворно наматывать на ногу портянку.

– Если бауманцы сдадут позиции – быть нам в мешке, – хмуро сказал Барышев.

– Бауманцы не отступят, ребята отчаянные, – сказал Богров-младший.

Убедившись, что артналет кончился, ополченцы один за другим вышли из землянки и заняли боевые ячейки.

Отец и сын Богровы внимательно оглядели свой «максим» и, удостоверившись, что все на своих местах, все замаскировано, поднялись на глиняный выступ в пулеметной ячейке, с которого